Венок раскаяния

— Эмигранты говорили мне, что могут приехать к нам только за большую плату по туристическим путев­кам, а они хотели бы пожить в России две-три недели, месяц. Вот я и думал, где бы организовать такой — ну, дом отдыха, что ли, для потомков русских эмигрантов. Где? Суздаль не годится, он очень испорчен сейчас. Это уже интуристовский стиль, который им не подходит, им нужна русская обстановка. Думал я о Тутаеве. Он — на двух берегах Волги, там Волга чудная еще сохранилась. И есть церковь, что очень важно. Но там идет строи­тельство колоссального завода, работает народ пришлый, а это часто значит беспутный. Потом я подумал о Мышкино, тоже в Ярославской области. Но там все пришло в большое запустение, там просто надо преобразовывать город. Последнее, на чем я остановился, — Старая Русса. Там — русский характер, там прекрасный музей Достоев­ского, дом Грушеньки, церковь. Недалеко деревня Взвад — богатая, рыбацкая. Взвад: здесь жили лоцманы, взводив­шие суда из Ильмень-озера на великий путь из варяг в греки. Там они почувствуют Россию. И место: между Москвой и Ленинградом, рядом Ильмень-озеро, Новго­род. И они приезжают, не в гостиницу, а к себе домой.

…Старая Русса. Переливы церковных колоколов, красный ледяной крест на реке. Сквозь треск старень­кого «Рекорда» впервые услышанное издалека незнако­мое имя: «Бунин». Уже давно хозяйки не разносят молоко, никто не предлагает свежую, рыбу, и пчелы в округе почти повымирали от напастей. Много минуло лет, прежде чем я открыл заветные страницы «Митиной любви» — одинокой, трагической. «Однажды, поздно вечером, Митя вышел на заднее крыльцо. Было очень темно, тихо, пахло сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутными очертаниями сада слезились мелкие звезды».

Я с Митей неразлучен теперь. Да и любую страницу бунинской прозы открываю наугад — не расстаться.

Родина есть не только у человека, но и его творений, как у выращенного дерева своя окученная земля. И то наследие, что далеко, и то, что рядом, все — отечествен­ное. Бессмертная строка, движение кисти — с Родиной неразлучны, подлинник, с которого писан самый выдаю­щийся шедевр, — дома, в Отечестве.

…Какую руку мы, теперь уже мы, протянули бы им!

Но пока это все согласуют, увяжут, пока построят дом для эмигрантов, это же десяток лет пройдет. Кто из них доживет?

Вы помните, конечно, последние строки бунинской «Митиной любви»: «…он нашарил и отодвинул ящик ноч­ного столика, поймал холодный и тяжелый ком револь­вера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил».

Последний звук в жизни, трагический аккорд.

А если бы Митя превозмог юношеское страданье? Вероятно, возмужав, вполне благополучно женился бы, имел детей и был бы счастлив. На эту тему также есть немало высокохудожественной достоверной прозы.

Вот чего, кажется, не читал, о чем не сказано еще с тою же силой — о неразделенном, безответном чувстве к Отечеству. Юношеского испепеляющего огня тут нет, скорее тление, медленный огонь. Но — безысходность, но — обреченность. Второго Отечества — не дано.

Франция, Париж. Возможно ли, рассмотрев вблизи человеческие судьбы, узнать, почувствовать, каково было здесь, на расстоянии, притяжение Родины? И было ли? Речь о первой эмиграции, о людях, по большей части из России изгнанных, оставивших и потерявших на Родине все.

— Поздно, — сказала Зинаида Алексеевна Шахов­ская. — Вы опоздали. Этих людей почти не осталось. Лет бы еще восемь — десять назад.

Я знал, что Шаховская женщина умная, прямая, порой жесткая, что советских журналистов не принимает. Но выяснил и другое: в последнее время с ней налаживают отношения некоторые наши журналы, она смягчилась и, кажется, довольна, что ее писательское имя возвращается на Родину.

— Хорошо, — сказала она по телефону. — Я жду вас послезавтра в три. Но не опаздывайте, я ждать не люблю. И раньше не приезжайте, я отдыхаю!

Знатный род ее идет еще от князя Владимира. Всю ветвь, все 32 поколения своего рода она знает.

— Нас и зеленые собирались расстреливать, и крас­ные в доме стояли, и я помню разгон имения… Я не сер­жусь: христианское воспитание, и потом, война есть война. У нас было три имения. В одном убили дядю и тетю, стареньких, в Рязанской губернии. В другом име­нии — двух дядей. Но нас убивали не крестьяне. Мы, в Тульской губернии, даже от марта 17-го года до весны 18-го жили очень мирно. Потом приехали в имение три комиссара арестовывать мать и отца. И Василий, конюх, поскакал в Матово, за четыре версты. Прибежали еще из других сел крестьяне, человек двести или триста, — вилы, лопаты. И бабы пришли. Окружили приехавших: «Оставьте их, это наше дело. Вы — городские». А вто­рой раз уже человек двадцать пять приехали, с пулеме­тами. Я, маленькая была, опять — к Василию: «Скорее — в Матово». — «Эх, княжна-княжна, уже и лошадей всех забрали…» Когда нас вели, мама говорила нам, детям: «Впереди идите». Потому что сзади шли и щелкали затворами. И отец, и мать оказались в тюрьме, а я осталась заложницей. Нам с мамой удалось выехать по фаль­шивому паспорту, помог комиссар один…