Венок раскаяния

Москвич Петров, о котором шла речь вначале, который на фронте пел Козина и ему «жить хотелось», он прислал певцу в Магадан новый магнитофон. (Артист им не пользуется: больно для него сложен.) Поклонница из Кустаная Евдокия Сергеевна Костырина (когда по пыльной дороге грузовик увозил на фронт ее мужа, по черному репродуктору на маленькой площади звучала козинская «Осень»), попросила недавно у местного цыгана, работающего в коммунхозе, фасон цыганской праздничной рубахи. Сшила ее и отправила певцу — красивую, васильковую. (Но певец ее не носит, Костырина видела артиста только на довоенных портретах — молодого, могучего, и невысокому худенькому старику рубашка оказалась чуть не вдвое больше.)

И Лидия Васильевна Поникарова, которая экономила на школьных завтраках, чтобы купить билет на концерт Козина, которая ездила даже в Орехово-Зуево и которая в войну послала артисту шесть конфет «Мишек», тоже не забывает своего кумира. Она шлет ему конфеты, печенье, чай, кофе. «Не надо,— просит он. — У меня все есть… Пришли мне лучше свою нынешнюю фотографию: девочкой-то я тебя помню». Она в ответ снова шлет конфеты, чай. «Пришли же фотографию — какая ты сегодня?» — снова просит артист.

И она наконец вложила в посылку фотографию: с нее на певца смотрит девочка, медсестра фронтового госпиталя.

…Все они оказались достойными преемниками поклонников Вари Паниной.

— Мы не оставим его,— говорила мне Лидия Васильевна.— Если что… ну, вы понимаете, я уже договорилась с одним магаданским летчиком, через него я отправляю все посылки, я договорилась… если что… в общем, он похоронит его как надо.

Мы сидим, пытаемся смотреть телевизор, но он, старый, трещит, мигает изображение, пропадает звук. Сердобольные поклонники в магазине предложили было старику уцененный цветной телевизор за сто рублей, но слишком уж был он поцарапан и ободран.

Размышляя о публичном одиночестве артиста, я думаю о том, что в свое время он внес в государственную казну больше, чем любой другой певец. Давая огромную прибыль, он обходился государству дешево, у него не было, скажем, оркестра, как у Утесова (пианист — и все), никогда не требовал никаких других расходов, льгот.

Вспоминаю письмо Цветаевой Рильке: «Пастернак — первый поэт России. Об этом знаю я и еще несколько человек. Остальные узнают после его смерти».

Речь не о первенстве. О том, чтобы воздавать при жизни.

Всю жизнь он был народным, но не стал даже заслуженным.

Даже если бы сегодня организовать в Москве вечер Козина — любой зал не вместил бы желающих. Он мог бы, как никто, рассказать об истории и традициях старого русского романса. А главное — он еще поет, да — поет.

После недельной подготовки старик готов наконец напеть мне на прощанье небольшую пленку. Он повязывает галстук…

Но забарахлил, загудел, засвистел вдруг магнитофон. Старик разнервничался, дозвонился одному из своих знакомых, тот приехал, оба долго возились, пока не привели все в порядок. И уже в первом часу ночи он снова сел за пианино. Серебро снова явилось к нему — чистое и сильное.

Мы успели еще раз послушать старые записи. Старик сидел опустив голову. Устроившись рядом, на пианино, Бульдозер осторожно трогал лапой плечо старика, чтобы он очнулся, не грустил.

Прообраз Бульдозера — маленький талисман, высохший, потрескавшийся, смотрит из дальнего, пыльного угла комнаты.

Если бы эти впалые строки могли передать обаяние старых мелодий! Сквозь переливы редкостного голоса пробиваются все ближе шорох, потрескивание.

…Это нищая моя кормилица доклевывает последний бумажный корм.

1986 г.

Анатолий Аграновский, Специальный корреспондент

Москва, Пушкинская площадь, 5. Здесь мы живем. Хорошо ли в доме, нет ли — мы здесь живем. Уходим домой только на ночь. И все равно среди ночи рождается вдруг мысль, проступают очертания темы, сюжета; из небытия возникает слово, которое днем, вчера, отыскать не сумел, выплывает строка.

Это как маленькая родина: даже те, кто с легким сердцем покидал редакцию, уходил на более обильные хлеба, искал потом пути вернуться.

Прежде чем переступить порог этого дома, я вечерами примеривался к нему. Вот из подъезда выходят седые, гладкие, уверенные в себе люди, расходятся по машинам. Вот помоложе, идут пешком, тоже, видно, маститые, они ни в чем не сомневаются. Это они изо дня в день, уже много лет, учат меня, читателя, жить.

Они знают, видимо, что-то главное, чего не знаю я.

Спустя несколько недель и мне выпало стать их кол­легой. Через старый коридор пятого этажа я шел к сосе­дям — в экономический отдел, по тому времени лучший в газете. Большая комната окнами на площадь была полна — разноголосица, гул; в стороне, у стены, руково­дитель отдела Семен Борисович Розенберг убеждал собе­седника:

— Ну, может быть, попробуете все-таки? А?

— Да нет. Нет, не получается. Не получится.

Собеседник отвечал как-то застенчиво, мягко, растя­гивая слова. Руководитель отдела объяснял, как можно повернуть материал, выстраивал схему, тут, кажется, и практикант мог понять.