Венок раскаяния

— Не-ет,— снова виновато и стеснительно отвечал собеседник,— не-ет. Для «Недели», может быть, и вытяну, а для вас — нет!

Это меня и успокоило. И здесь не все всё умеют. К тому же непонятливый автор был постарше раза, может, в полтора.

— Кто это? — спросил я тихо у ребят.

— Аграновский!

— …

Этому без малого двадцать лет.

Да, была середина шестидесятых годов, счастливей­ших в его жизни,— и талант, и силы, и сама жизнь каза­лись бесконечны. Уже написаны были «Письма из Казанского университета», «Столкновение», «Официант», уже прогремело только что «Открытие доктора Федорова!» Впереди были «Письма из Венгрии», «Вишневый сад», впереди было — «Бессмертие»… Бесконечность.

«Не получается» — первое слово, которое я услышал от него. В лучшую пору, в звездный час.

Алфавит современной советской журналистики уже тогда начинался с него.

…Двадцать лет. Целая жизнь — от рождения до воз­мужания.

* * *

Одни автобусы в конце недели идут в город, дру­гие — за город. А Пахра — ни то, ни другое: пригород — улиц нет, и простора нет. Лес? Какой лес, он вдоль и поперек исхожен. Река? Какая река — ни стрежней, ни водоворотов, ни волн. Обустроенный ручей, ведут к нему деревянные домашние ступени с перилами, плотинку приспособили. Есть и клумбы, и полевые цветы, но они запакованы со стороны асфальтом.

Одним словом — лубок. Бывший сословный закут, а теперь здесь известинские дачи. Раз дачи, есть немножко и живой землицы, кому положена грядка — копают. Грядка — в цветочный комнатный горшок войдет.

…Может быть, я зря так. Просто теперь, когда в Пахре скончался Толя, мне кажется, и соловьи здесь — заводные.

Теперь говорят: если бы он не поехал в Пахру. Вспо­минают: именно в Пахре уже несколько инфарктов, инсультов. Но это знаете — один умер в вагоне поезда: выронил расческу, нагнулся и… Потом говорили: если бы не нагнулся.

Но что правда, то правда, Аграновский не любил это место, бывал там раз в году: низина, вечерами туман, там он чувствовал себя похуже.

Но почему Аграновский, почему Толя — всеобщий любимец и баловень? Жил спокойно, неторопливо, на работу не спешил — писал дома, после обеда ложился отдыхать, все размеренно, чинно. На редакторов нервы не тратил: сколько напишет, столько и в набор зашлют. И напечатают столько же — ни слова, ни запятой не тронут. И на работе, и дома — все для него, только для него. Что еще надо для благополучной долгой жизни? Здоровье? Вроде было. Он и писал больше за счет ума, чем чувства, тоже сердцу разгрузка.

Сегодня, сейчас, когда Аграновского не стало, мы говорим — преждевременно. Это так. Даже если бы ему было не шестьдесят два, а много больше — да сколько бы ни было, все равно мы бы сказали — преждевре­менно. Потому что заменить его некем.

Пусто, сиротливо, одиноко.

Толя последний раз покидает редакцию, его выносят, и даже на самых скупых лицах оживают слезы.

Любят — не за талант, за талант — уважают. Любят — за честный талант.

Такого тумана, как в ту недавнюю ночь 14 апреля, не было давно. Туман опускался, густел, обволакивал — замуровал все живое вокруг. Под утро, часов в пять, Толя сказал Гале, жене:

— Мне не страшно! Тебя жаль.

* * *

Вот строки из его последней законченной работы, совсем небольшой, эта миниатюра предназначалась для будущего известинского музея.

«Отец мой А. Д. Аграновский родился в 1896 году. Из гимназии пошел вольноопределяющимся на фронт, был в кавалерии, ранен, хромал потом всю жизнь. С 1918 года член Коммунистической партии. В гражданскую войну — комиссар госпиталей Южного фронта. Слышал от В. Регинина историю о том, как вовлекли отца из медицины в журналистику.

— Мы тогда,— рассказывал Василий Николаевич,— ехали из Москвы в Николаев на судебный процесс. Вы должны знать: по убийству в Дымовке селькора Малино­вского. Ну, в Харькове занемог Демьян Бедный, наш салон-вагон отцепили, вызвали врача, и пришел с саквояжиком молодой человек. Такой, как вы сейчас, вы с ним схожи. Выслушал пациента, дал порошки, разговорились, пропустили по стопке. Оказалось, пробует писать. Демьяну очень пришелся по душе: «Махнем с нами!» И он поехал, как был. Только сбегал позвонить жене, чтоб не волновалась с малышом. С вами, значит.

В 1924 году вышла «Дымовщина» — первая книга отца. Об этом самом процессе.

В 1925 году вышла вторая книга — «Культура и мещанство (письма из Германии)». Насколько мне изве­стно, наших журналистов туда еще не пускали. А. Агра­новский отправился в качестве врача первой советской футбольной команды, выехавшей за рубеж.

Отец стал членом Союза писателей СССР, но до конца дней считал себя журналистом, ценил в себе газетчика.

Многие его публикации запомнил я с детства. Ска­жем, «Смерть Хаким-заде» — 1929 год. О зверском убий­стве просветителя, драматурга, поэта Хамзы Хаким-заде Ниязи. Спецкор «Известий» был едва ли не очевидцем событий, первым из России примчался в горы Шахимардана, где забили камнями Хамзу, где, подстрекаемые фанатиками, бросали в него камни даже любимые его ученики.