Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Хотя в дневниках и нет прямых указаний на это, но вполне возможно, что именно роман Сенкевича побудил Щербаковского заняться исследованиями местной истории, которые дали толчок «этнографическому» дневнику, начатому несколькими месяцами спустя. Некоторые из этих исследований позже вошли в его опубликованные мемуары. Возможно, он также почерпнул вдохновение в своем образовании в духовной семинарии, где делался упор на русскую историю (в отличие от гимназий той эпохи), а студентов поощряли проводить краеведческие и этнографические исследования. Несомненно, такая деятельность была популярна в среде русского и украинского духовенства в поздний период Российской империи[727].

В дневниках Щербаковский тщательно фиксировал (по-украински) народные сказки, которые слышал в детстве, и стал делать попытки осознания истории и ментальности тех, кого он называл «южнорусским» или «малорусским» народом. Это была история великого народа, преданного своими высшими слоями, который вел «многовековую борьбу с чуждыми народностями за свободу совести, за свободу личности, за свободу общественную…»[728]. Результатом стало героическое и в то же время поэтическое, созерцательное и меланхоличное мироощущение малороссов, сфокусированное «на понимание людей и на понимание самого себя»[729].

Как в дневниках, так и в основанных на них мемуарах Щербаковский представляет своего отца воплощением этого национального характера (косвенно и себя самого, так как он воспринимает себя наследником отцовских качеств)[730]. В дневнике, в отличие от опубликованных мемуаров, он сокрушается, что «от этого великого народа» осталось: «масса без политического самосознания, без преданий и без труда меняет свою одежду на кацапскую или на немецкую, свой родной язык на „салдацки“ и свою святую веру на немецкую»[731]. И хотя он никогда не упоминает Россию в качестве одного из врагов, это последнее предложение с отсылкой к людям, которые бездумно принимают русский язык и манеру одеваться, предполагает, что исторически эти люди были лишены своих корней, что сделало их уязвимыми для чужой (включая великорусскую) культуры.

В то время Щербаковский рассматривал Россию как далекую, но необходимую и даже желательную отчизну. 27 декабря 1890 года в своем автоэтнографическом дневнике он описывает визит к соседу и хорошему другу о. Иоанну Крыжановскому, когда их разговор перешел на политику. Они с одобрением обсудили нововведения, которые стали заметны с тех пор, когда Иван Вышнеградский, сын священника, стал министром финансов в 1887 году. Так, Щербаковский писал: «Заговорив о том, что Министр этот носит русскую фамилию после разных министров немцев повели речь о том, что вообще вокруг престола теперь групируются преимуществу русские фамилии и что сам Царь теперь есть до корней волос есть [sic] русский человек». Оба приветствовали то, что Александр III носил бороду и ввел военные униформы в русском стиле, суммируя беседу следующим образом: «Словом, у престoла русью пахнет». Они также посмеивались над жалобами местного польского магната, что «Россиею теперь правлят попы»[732]. Эти украинские священники явно воспринимали себя членами более широкой «русской» этнической группы и, следовательно, видели желательным сохранение русского характера государства через русские этнические маркеры.

В течение следующих пятнадцати лет дневники отражают постепенную эволюцию взглядов Щербаковского в сторону конституционализма и в то же время движение к более осознанной украинской идентичности. Общение с детьми и их жизненный выбор сыграли важную роль в этом процессе. Так, например, когда он впервые упоминает Мефодия Ивановича Павловского, будущего мужа своей дочери Жени, то с одобрением описывает его как «вполне интеллигентного человека, Украинца». В данном случае Щербаковский употребляет все еще редкий и политизированный этноним «украинец» как знак того, что украинское национальное самосознание было для него одним из ценных качеств потенциального зятя[733].