Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

В этом отношении любопытно, что у Щербаковского был сильный интерес к психологии, и он обращался за советом к медикам по поводу психологических проблем. Врач в соседнем местечке Паволочь был одним из его хороших знакомых. Возможно также, что Щербаковский мог обращаться и к врачам в Киеве, когда отвозил на учебу детей, но об этом он в дневнике не упоминает[707]. Его озабоченность отражает рост опасений по поводу неврастении в последние десятилетия XIX века и распространение идей психологии среди врачей и в целом среди образованной части общества[708]. С другой стороны, это также может быть отличительной чертой выпускников духовных семинарий. Во второй половине XIX века психология в России была новой научной сферой, в процессе перехода от богословской дисциплины, которая занималась вопросами изучения души, к науке, основанной на физиологии[709]. Возможно, Щербаковский познакомился с психологией благодаря своей богословской и педагогической подготовке в конце 1860‐х – начале 1870‐х годов, когда она еще не была включена в программы гимназий[710]. Безусловно, сакральное и психологическое тесно переплетается в голове Щербаковского, хотя необходимо отметить, что он никогда не упоминает попыток решить свои проблемы с помощью духовного наставника.

По мере того как депрессия нарастала, Щербаковского начинали все больше терзать тревожные сомнения в призвании священника. Он критиковал самого себя за эгоизм и неспособность полностью посвятить себя своим прихожанам[711]. Так, в сентябре 1889 года он беспокоился, что «с каждым днем у меня меньше и меньше [духовной энергии]». «Вокруг меня такая масса людей бедных счастьем с искалеченным житьем с разбитым сердцем льнут ко мне, ждут от меня вспомоществования, считая меня богатым средствами ума и сердца, а я в тупик стаю перед горем ближняго и рад бы всем моим сердцем пригодиться людям, да пусто в голове, как в кармане нищаго»[712]. Здесь Щербаковский раскрывает свое искреннее желание служить посредником в передаче благодати свыше для своей паствы, а с другой стороны, признает свою видимую неспособность достичь этой цели из‐за эмоциональной опустошенности, вызванной депрессией.

В начале и середине 1870‐х годов, когда Щербаковский закончил семинарию и начал свою карьеру, в православной церкви шла борьба против прежнего наследственного характера священнической профессии, с усилением внимания к душепастырской (а не ритуальной) роли священника и через попытки реорганизовать духовное сословие, которое имело почти кастовый характер[713]. Очевидно, что Щербаковский серьезно относился к своей профессии и рассматривал ее в качестве призвания и осознанного выбора. Однако он не мог понять, был ли источник его призвания духовным или светским. Подобно тому как он осуждал себя за искусственную двойную жизнь одинокого вдовца, его так же терзали сомнения в том, что его духовное состояние было праведным. В 1894 году он вопрошал: «Утомился ли я или потерял веру в добро и полезность своей деятельности поповской, благодать, двойственность моего мировоззрения и деистическаго, но разбитаго материалистическим, или обозлился на все, благодаря тому фальшивому положению»[714]. Восемь лет спустя он все еще укорял себя за исполнение своей работы без праведного основания: «не во имя любви к Богу а только во имя любви к ближним – пасомым»[715].

Тем не менее, несмотря на самокритику, Щербаковский никогда не оставлял молитвы. В зеленой тетрадке его скорби и самоанализа, кроме самого себя, у него было еще два собеседника: его покойная жена и Бог. Он постоянно молился об истинной вере и своих детях. Когда в начале ХХ столетия депрессия стала отпускать его, записи Щербаковского дают нам возможность взглянуть на его повседневную жизнь в молитве. Запись, сделанная на Новый, 1903‐й год, приняла форму молитвы с перечислением всех людей, которых он поминал в ежедневных утренних и вечерних молитвах: среди них были его дети, Фанина семья, семья его псаломщика (человека, который испытывал его терпение!), различные друзья семьи и местные священники, его прихожане-крестьяне и певчие из церковного хора. Он также молился за себя, все еще в поисках истинной веры: «А что же я себе пожелаю. Прежде всего веры в Бога и не слов, а дел живой любви к людям, а затем здоровья, а счастья прошу моим детям, а в их счастьи и мое счастье я найду. Господи снизойди ко мне, посети мою осиротившую без Тебя душу, живи во мне и царствуй над моею мыслью, чувством и волею…»[716]