Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Эта запись обозначила два основных акцента, которые стали основополагающими для интроспективных дневников Щербаковского на всю его жизнь: скорбь и молитва о вере. После смерти Фани он впал в продолжительную депрессию, которая проявлялась в навязчивой идее, что он якобы вел неправедную жизнь.

Щербаковский писал дневник, скорбя и фиксируя свою скорбь. В первые годы после смерти Фани он делал записи в произвольной форме, но уже начиная с новогоднего дня 1889 года, он взял в привычку регулярно писать в начале года и 26 сентября[690]. Для скорбящих обычны такие «реакции на годовщину», а соответствующие записи, как правило, делаются по особым датам – своеобразным моментам подведения итогов. Психолог Пол Розенблатт отмечает, что такие обобщения по годовщинам смерти обычно делаются на протяжении срока от года до трех лет: Щербаковский же начал делать это довольно поздно, но продолжал целых три десятка лет[691]. На протяжении этого времени он вполне осознанно описывал эволюцию своей боли. Уже в апреле 1886 года Щербаковский отметил, что четыре месяца не делал записей в дневнике, задумываясь, что бы это означало для его душевного состояния: «Странно! Нет ничуть не странно такова моя натура. Перестав писать, перестал ли я грустить? И да, и нет. Как-то тупее отношусь к своему настоящему, отвлекал больше от своей идеи Фаней, но все таки часто и очень часто недостает мужества молча и сурово прятать свое состояние душевное, при обстоятельствах, напоминающих мне Фаню трудно приходится»[692].

Дневник становился его спасением в нелегкие первые годы. Однако почти два десятка лет спустя он все так же сохранял интерес к своим чувствам. Например, накануне 26 сентября 1903 года Щербаковский отметил, что в восемнадцатую годовщину смерти Фани он дважды был на ее могиле, чтобы помолиться, «но молитва была не горячая, а спокойная»[693]. В дневнике он продолжал обращаться к Фане напрямую даже через тридцать лет после ее смерти[694]. Боль утихла, но жена для Щербаковского продолжала жить в качестве его близкой собеседницы.

Первая запись в дневнике демонстрирует, что скорбь для Щербаковского была неотрывно связана с духовными вопросами. Более того, кризис веры стал главной заботой человека, которого церковное начальство описывало как образцового пастыря. Его страх потерять веру был тесно связан с потерей Фани: Щербаковский видел в ней живую икону во время их совместной жизни. Поздно ночью 18 декабря 1886 года он писал: «Теперь тихими звуками молитвы моей к Богу, я благодарю Его, что Он указал мне образ свой в лице Фани, благодарю за то, что я был из числа тех немногих избранников судьбы, которые видели частицу Божества на земле…»[695] На протяжении всей своей жизни он молился о душе Фани и просил Бога дать ему веру в то, что она действительно была с Богом и что они снова смогут встретиться. Несомненно, жанр духовного дневника определял этот внутренний диалог: как способ самосовершенствования он поощрял священников описывать свою духовную борьбу, так что даже такой высокодуховный служитель, как Иоанн Кронштадтский, высказывал постоянное чувство духовного несовершенства[696].

Возможно, горе Щербаковского было таким продолжительным из‐за того, что овдовевшие православные священники не могли жениться во второй раз. Он действительно тяжело переживал одиночество и ранний конец своей супружеской жизни. 24 сентября 1897 года он описывал свои чувства безысходности следующим образом: «Любовь дает смысль жизни, дает цель ей. ‹…› Но мое положение неестественное – положение человека не имеющаго права любить…»[697] И, хотя союз Щербаковского с Фаней был типичной ситуацией, когда семинаристы брали в жены дочерей священников, впоследствии наследуя приход тестя, в данном случае брак явно был заключен по любви. Так, в очередную годовщину ее смерти в 1896 году Щербаковский поставил четыре портрета своей «незабываемой возлюбленной Фани» и с тоской вспоминал историю своего ухаживания и сам брак[698]. Он будет продолжать вспоминать Фаню как свою настоящую любовь, прекрасную внешне и внутренне, идеал, по которому он судил всех остальных.