Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Щербаковский был во многом типичным представителем сельского духовенства Киевской губернии. Он родился в 1850 году в семье дьячка и провел детство в селе Ярешки Сквирского уезда[677]. В 1873 году окончил Киевскую духовную семинарию, после чего, как было типично для того времени, на протяжении трех лет преподавал в церковных приходских школах. В 1876 году он женился на Фане Матушевской и был рукоположен в священники в церкви Рождества Пресвятой Богородицы в селе Спиченцы того же Сквирского уезда. Это был приход его покойного тестя, и Щербаковский остался служить там до конца своей жизни[678]. Приход находился в 150 километрах на юго-запад от Киева и был довольно типичным приходом для данного региона в том, что касалось населения и церковных земель[679].

Не было ничего необычного и в том, что Щербаковский был вдовцом и сам воспитывал четверых маленьких детей после смерти жены в 1885 году. Несмотря на это испытание, он исправно служил своему приходу: в ежегодной оценке его деятельности от 1900 года отмечалось, что он обладал обширными знаниями, «усердно» читал проповеди собственного сочинения, организовывал регулярные духовные беседы со своими прихожанами, учил их церковному песнопению, «с примерным усердием» преподавал сельским детям и содержал храм в хорошем состоянии. За эту работу и за координацию постройки здания новой церкви в 1895 году Щербаковский получил ряд наград[680]. Все это свидетельствовало о том, что он был достаточно типичным примером успешного священнослужителя. Действительно необычным было скорее то, что он публиковал достаточно большие мемуары своего детства в «Киевской старине» – известном украинофильском краеведческом журнале[681]. Кроме того, Щербаковский был старинным другом Фадея Рыльского, члена киевского общества «Старой Громады», объединявшей украинофилов. Щербаковский произнес речь на украинском языке на его похоронах в 1902 году и написал черновик мемуаров о нем. Судя по всему, сам он умер в селе, где и служил, в 1920 году[682].

Так же как и в великорусских губерниях, украинские сыновья приходских священников играли значительную роль в рядах интеллигенции в качестве поборников локальной культуры[683]. «Локальное» в украинских губерниях издавна несло в себе сильный элемент этничности, а местные активисты разделяли веру в особую «южнорусскую» или «малорусскую» этничность, даже если они и не были едины насчет ее отношения к более широкой «общерусской» идентичности[684]. К началу ХХ века семьи священников Киевской губернии в особенности отличались тем, что поставляли большое число активистов все более политизированному украинскому национальному движению[685]. В этом отношении семья Щербаковского также следовала узнаваемой и даже в некоторой степени «типичной» модели. Двое его сыновей, Вадим (1876–1957) и Даниил (1877–1927), впоследствии стали известными украинскими учеными и активистами музейного дела в сфере этнографии, народного искусства и археологии. Старшая дочь Зинаида пошла по стопам матери и вышла замуж за местного священника. Самая младшая, Евгения, как и ее братья, была вовлечена в украинское национальное социал-демократическое движение, занималась этнографией и музыкой. Она вышла замуж за известного украинского архитектора и художника Василя Кричевского[686].

Щербаковский начал писать дневник, чтобы справиться с наполнявшей его тоской. Он начинает записи с последнего напутствия жены (по-русски) и просьбы (по-украински) ее соборовать, которую она высказала одной страшной июльской ночью в 1885 году, когда была уверена, что умирает. Тот кризис она все же пережила, но умерла уже 26 сентября[687]. Записи в дневнике стали появляться через несколько недель: 20 октября 1885 года в 11 часов вечера Щербаковский начал выливать на страницы дневника свое горе от потери жены. Отметив, что солнце уже давно зашло, Щербаковский вопрошал:

Не таже ли темная ночь теперь в моей жизни после смерти моего солнца – Фани… И теперь в жизни моей безпросветная постоянная ночь… Жизнь без той, которою я жил, которою я дышал, которая была мне дороже отца, матери и моих любных [sic] деток и дороже всего на свете, не есть жизнь, а скорее пытка, мучение…[688]

В завершение он обращается к Богу, чтобы тот избавил его от боли:

Господи, Боже любви и кары! Отними хотя на минуту это ясное сознание моего мозга, дай хотя на секунду обмануть мне себя самаго… Или же, Господи, дай мне веру только не мыслящую, а слепую[689].