Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Лишенный любви, Щербаковский пережил несколько скрытых влюбленностей, некоторые из них были описаны в дневнике. В 1896 году он описывал то, каким образом незаметные ухаживания помогали ему справляться с духовным и физическим одиночеством вдовства: «Когда я овдовел, под давлением лишения физиологических потребностей, я привлекал к себе женщин, не говоря им словом ничего, но на протяжении года и более я намозоливал им глаза собою ‹…› связывал ее с собою дав ей взглядом толчок для мысли обо мне…»[699] Он постоянно скорбел не только по Фане, но и по «потере физиологических потребностей» и увяданию собственной физической привлекательности. Так, в годовщину ее смерти в 1898 году он записал следующее: «Друг мой, Фаню! Ты бы в ужас привела, если бы могла видеть, что сделалось с твоим чистым, возвышенным другом Мишею. Со вне седой, старый с злобным выражением в лице, а внутри еще хуже; двоящиеся, колебляющийся, сомневающейся отрицающий благо жизни…»[700]

Этот кризис средних лет и непреходящее чувство потери были симптомами его периода депрессии в 1890‐х годах и начале ХХ века. Щербаковский был в курсе своей «нервной болезни» и искал ее истоки, что очевидно из многочисленных записей на эту тему[701]. На одном уровне он видел причину в своей психологической «природе» и генетическом предрасположении. В записи от 1892 года Щербаковский упоминает разговор со своей матерью, которая рассказала ему, что они с Фаней обсуждали его характер и способность справиться с большим горем[702]. Примерно в это же время он начал писать мемуары своего детства, которые позже опубликовал в «Киевской старине». В мемуарах он узнавал образ самого себя в своем отце. В другом более раннем тексте из дневника он описывал отцовское «меланхолико-мечтательное настроение, при котором он не мог довольствоваться своим настоящим, – впрочим не в смысле хлеба, а стремился к чему-то лучшемy ‹…› в окружающей его общественной жизни…». Далее Щербаковский отметил, что «этот мечтательный склад мышления моего отца унаследован мною в неменьшей мере»[703]. И действительно, доверяя дневнику сведения о недоверии среди членов своего приходского совета, он отметил именно этот аспект своей личности: «Взгляд на жизнь в тот момент стает такой мрачный, что и не видишь за темным ничего светлаго и просто и жить не хочется…» В завершение он писал, что «[Г]оре – натура у меня»[704].

На другом уровне Щербаковский видел причины своей депрессии в одиночестве, скорби и необходимости подавления своих интимных желаний. После того как он овдовел, он писал, что был «обозлившийся на все и всех за необходимость стать вором и красть жизнь, а не открыто как прежде жить». В этом отрывке, где он описывает свою романтическую историю, жизнь для него – это то, что мы называем «любовной жизнью». По его убеждению, неспособность жить праведно сделала его чрезмерно замкнутым в себе. Щербаковский объяснял это так: «Затем неудовлетворяемыя сердечныя увлечения, наблюдения над поэзией собственных чувств, невозможность высказать их т. е. чувств и увлечений и облегчиться освободиться от них, а привык возиться с ними, самоанализировать их, далее нервная болезнь все это в совокупности и звернуло всю работу моего мозга на самаго себя»[705].

Следует отметить, что хотя Щербаковский неоднократно упоминал невозможность второго брака, он принимал свою судьбу, никогда не жалуясь на церковные законы и не виня церковную иерархию – нередкого предмета недовольства у приходских священников. Так, в февральской записи 1900 года он отметил, что обратился за помощью к доктору: «Доктора объясняют причину моего нервного расстройства тем, что я не дожил, не дал выхода ислишку жизненных сил… Но что ж поделать я мог, будучи и вдовцом, но вместе и священником и семьянином»[706].