Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Между какими-то заметками о народной медицине, сделанными примерно в 1892 году, явственно обнаруживается, что Щербаковский начал задумываться о конструкции своего общественного «я». «Ибо и движение духа моего не суть мое, а кованное веками наследственности в различных брачных соединениях, направляемое окружающею меня жизнию. От того, что я в России, я не француз, от того, что я в Малороссии, я не кацап, от того, что я родился в среде духовной, я не военный, от того, что я крепко воспитан на идеалах библии и Евангелья, я не практик, не эгоист, а постоянно плавающий в вопросах, что, как и почему и о хозяйстве забываю…»[722] Таким образом, Щербаковский показывает, что понимает свое «я» не как автономное, но зафиксированное в пространстве, времени, семье и культуре.

Особо любопытным примером отношений между «автоэтнографией» и формированием личности является развитие национальной идентичности Щербаковского. Во всех своих дневниках он интересуется наблюдениями за людьми и их классификацией в соответствии с их сословием и этничностью. Так, в августе и сентябре 1894 года, когда он вел дневник практически каждый день, он описывал в заметках людей, которых встречал в повседневной жизни, никогда не забывая мимоходом отметить (негативные) «кацапские» черты этнических русских[723]. Подобным образом этнографический том дневника начинается с набора заметок, в которых Щербаковский систематично описывает людей в их социальных ролях. Один из примеров здесь – это его разговоры со случайными попутчиками в поезде, когда в августе 1889 года он отвозил детей в школу в Киев, где он занят изложением и закреплением социальных и национальных стереотипов дворянства, поляков (а также польского дворянства в данном регионе), русских и «малороссов», а также набросками о различных священниках на совете духовного училища[724].

Отметим, что в правобережных украинских губерниях, включенных в состав Российской империи после разделов Речи Посполитой в 1790‐х годах, этническое и социальное глубоко переплеталось. В Киевской, Подольской и Волынской губерниях дворянство было польскоязычным, в городах и местечках разговаривали на идиш, а в сельских местностях – по-украински. Русский был языком столицы региона Киева, а также официальным языком государственных учреждений. Приходское духовенство находилось на пересечении этих миров, корнями уходя в местное сообщество, но с образованием, полученным на русском языке в семинариях. Дневники Щербаковского охватывают период, когда понятие «Украина» меняло свое значение: локально оно обычно использовалось для обозначения Киевской губернии (на север и юг от Киева по течению Днепра – бывшей границы между Российской империей и Речью Посполитой), но быстро приобретало и более широкое, этногеографическое значение. В том же ключе, как отмечает Брайан Дж. Бек, хотя «этноним „малоросс“ оставался выбранным самоназванием образованных „украинцев“ в Российской империи до начала ХХ века», идентификация «украинец» к 1880‐м годам становилась «символом сопротивления царизму»[725].

Одновременно с набросками и ведением дневника Щербаковский задумывается о национальной идентичности и судьбе родного региона. В январе 1889 года он открыл зеленую тетрадь и высказал на ее страницах все свои мысли о романе Генрика Сенкевича «Огнем и мечом», который был опубликован в 1884 году. Сюжет романа завязан на событиях времен восстания Хмельницкого на Украине в период с 1647 по 1651 год, с польской патриотической перспективы. Первой реакцией Щербаковского было отчаяние: «Родина, Родина! Кто тебя под ноги не топтил?! Печенеги, Половцы, Татары, Поляки и Турки и наконец свои собственни ослепленные фанатизмом католицизма и блестящим положением рабовладельца польскаго магната свои рідни диты-ставши… заклятыми врагами изуверами своей батьковщины России и своей горемычнои неньки матеры Украины» (орфография автора сохранена. – Х. К.)[726]. Как в этом отрывке, так и во всей заметке Щербаковский выражает чувства горячего местного патриотизма к родине, этнические особенности которой он передает путем использования украинских слов в ключевых отрывках текста, среди которых в том числе «рідні діти» и «ненька Україна». Он возмущен поведением местных элит, которые приняли веру и культуру польских завоевателей. Он также различает между своей родиной Украиной и своим отечеством Россией. Хотя и здесь Щербаковский использует украинское слово для обозначения отечества – батьківщина, – это единственная отсылка к России, тогда как в центре заметки на две страницы речь о «матери нашей Украин[е]» и ее страданиях от рук «панства». Щербаковский сожалеет, что польские магнаты оторвали ее детей «от ея грудей» и накормили их «своим молоком злобы и изуверства». На этом примере рассказа о мученичестве явно видно переплетение класса и этничности. Термин «Украина» в то время допускал двоякие толкования, но в данном случае Щербаковский использует его для описания территории и народа, частью которого он себя видит.