Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

В период 1905–1907 годов были ослаблены ограничения на публикации по-украински, стали выходить украинские газеты, этноним «украинцы» быстро распространился в публичной сфере, а в Думе образовалась большая украинская фракция, которая стала требовать прав для украинского языка[741]. Переход Щербаковского к более осознанному использованию украинского языка очевиден и вне границ дневников. Очевидно, осенью 1906 года на оставшихся незаполненными страницах своего старого автоэтнографического дневника Щербаковский сделал наброски доклада о крестьянах и их отношении к земле по-украински. Он также составил письмо от имени своих прихожан и от своего собственного редактору украинской газеты «Рада» в поддержку требования студентов основать четыре кафедры в Киевском университете, где украинский был бы языком преподавания. И ходатайствовал, чтобы этот язык использовался в преподавании в сельских и средних школах[742]. В сентябре 1911 года Щербаковский детально описывал в своем дневнике (по-русски) торжественное празднование пятидесятилетия рукоположения в священники одного из своих коллег. Щербаковский произнес речь, отмечая, что «я говорил по украински»[743]. И хотя это был единственный случай, когда Щербаковский напрямую выделил свой выбор языка, кажется очевидным, что он сделал выбор своей идентичности, осознавая важность использования украинского языка в смутное околореволюционное время.

По мере того как мы наблюдаем за процессом кристаллизации украинской идентичности Щербаковского в его дневниках, мы также видим, как он анализирует традиции правобережного украинского духовенства и свою принадлежность к духовному сословию. Дневники Щербаковского свидетельствуют о том, что его основные социальные связи – и семья, и друзья – имели отношение к церкви, что было повсеместно характерно для священников в Российской империи. В частности, в автоэтнографическом дневнике он изучал этот круг, его ценности, социальный характер и истории, которые этот круг рассказывал о себе и своих отношениях с людьми.

Щербаковский начал этот проект в октябре 1889 года, когда развлекался после собрания церковной школьной комиссии, записывая довольно жесткие заметки об участниках и их характерах. Так как в каждом из них он искал идеализм и поиск истины, то симпатизировал священнику, лицо которого показывало «разочарование в иллюзиях – несомненно бывших у него», но с презрением писал об одном из чиновников комиссии, который «никогда не был идейным»[744]. Щербаковский приберег наивысшую похвалу отцу Афанасию Недельскому, одному из старейших среди присутствовавших на собрании, который был описан как «[ч]еловек вполнее интелигентнаго ума с развитыми интересами общественности. Деятельность его, ума и сердца ‹…› идет на прихожан и на пользу своих собратьев»[745]. Таким образом, Щербаковский пытался сформулировать непреложные ценности своей профессии и использовать их для оценки своих коллег – а возможно, и самого себя.

В этом же дневнике записан обмен мнениями, который показывает понимание Щербаковским особой роли духовенства в служении народу. Контекстом стал разговор в июле 1893 года при посещении лежавшего при смерти местного протоиерея, в котором участвовали сам Щербаковский, сын протоиерея и еще один священник. Сын, Павел М. Дашкевич, юрист и будущий автор новаторского исследования по украинскому общему праву, отметил, что местных семинаристов отличали позитивные перемены. Они все больше демонстрировали «любовь к своей Малорусской народности и желание узнать народ, сближаться с ним и по мере сил ума и сердца работать на пользу народа – своих прихожан». После этого разговор перешел на тему «о высоком призвании священника» и каким образом, среди всех возможных путей для интеллигенции, «деятельность священника самая широкая может быть, и может давать найбольшее удовлетворение уму и сердцу, интелигента, ищущаго личного счастья в деятельности направленной исключительно ко благу ближних». Дашкевич использовал свой собственный пример, чтобы подчеркнуть сказанное. Как юрист, он стремился помогать людям в их беде, но его сфера деятельности была не такой широкой, как у священника[746].

Щербаковский явно продолжал видеть смысл в своем служении и гордился ценностями, которые приписывал духовному сословию. Его волнения, связанные с профессией, и даже недовольство литургическим служением, которые фиксировались в дневнике, не влекли за собой отрицание душепастырской профессии как таковой. Скорее, они отражали его страх несоответствия высоким стандартам и желание усовершенствовать религиозную жизнь для своих прихожан и самого себя[747]. Он оставался преданным своим собратьям священникам: скорбел, если кто-то из прихожан рассказывал истории о пьяных священниках и рассердился на девушку, с пренебрежением отзывавшуюся о семинаристах. Щербаковский также восторгался одним из своих младших коллег, который был депутатом от правых в III и IV Думах[748].