Вера (ЛП)

Но в самые жаркие дневные часы, когда Чарльз чувствовал, что может просто расплыться лужей страданий и пота, он наконец подумал: «Ты должен верить».

Вот к чему все пришло: вера. Всю свою жизнь он взращивал свою веру в Бога, и даже сейчас, в самое сложное время, эта вера оставалась с ним. Разве он был неспособен иметь такую же веру в своих собратьев? Разве он не мог понять, что мадам одновременно продавала своего внука и любила его? Это сложно было понять, и он никогда не сможет смириться с этим, но он должен принять то, что это действительно так. Это парадокс, но это так.

Еще труднее — мог ли он принять то, что те, кого он любил так сильно, как Эрика и Рейвен, были людьми, а значит, могли ошибаться, могли разочаровать его, и все же верить в то, что они не сделают этого из своей доброты и любви к нему?

Если он любит их, то должен верить в них. Вера не приемлет меньшего.

Чарльз снова посмотрел на фото, глубоко вдохнул, приказал себе расслабиться и выдохнул. Затем он выпил еще немного воды и начал писать давно назревшее письмо отцу Джерому.

***

Патрулирования становились короче в последние месяцы, но теперь, когда активность вьетконговцев в их районе возобновилась, это изменилось. Первое патрулирование Чарльза после болезни длилось шесть дней. Ему снова пришлось привыкать спать сидя, опираясь на медицинский рюкзак и дерево, пока дождь барабанил по его шлему. Но это беспокоило его намного меньше, чем растущие признаки того, что американский опорный пункт в этой долине не останется без внимания слишком долго.

Люди в деревнях больше не встречались с ними взглядами. Между лианами появлялось все больше растяжек. И Чарльз начал чувствовать… что-то. Разумы — далекие, но близкие, и они становились все ближе.

Он держал это — и те теологические вопросы, которые это вновь подняло для него — в себе. Банд и без его подсказок мог сказать, что вьетконговцы готовятся к наступлению.

Когда он вошел в барак после быстрого перекуса и минутного душа, который показался ему роскошью, то обнаружил, что его ждет письмо от Эрика.

«Было бы легко сказать тебе, что я вышел из антивоенного движения, и не сказать, почему. Это было бы таким облегчением для тебя, если бы я закончил на этом. И все же… ладно, суди сам.

Я был на митинге протеста в парке «Вашингтон-сквер», где несколько мужчин сожгли свои призывные карты. Как и обычно, их освистали. Но в тот день люди, которые не могут смириться с протестом других, пошли дальше. Они начали скандировать «Сожгите лучше себя».

Это разозлило меня. Я подошел к зачинщику и спросил его, знает ли он, как пахнет горящая человеческая плоть. Он не знал. Тогда я показал свою татуировку и сообщил ему, что буду помнить этот запах всегда. Я сказал ему, что если он понятия не имеет, о чем говорит, то пусть лучше заткнется.

Странно, но никто не смог на это ничего ответить. Они разошлись.

Так что я стал героем на час. Это очень подходящая фраза. Это действительно длилось всего час. Позже наша группа планировала, что делать дальше, и один молодой человек — теперь я называю его мальчиком, хотя еще вчера он был мне ровней — начал разглагольствовать о солдатах, совершивших убийство. Я сказал ему, что много хороших людей ушло на войну против своей воли. Он должен был понимать это, учитывая, как много людей из его школы и родного города тоже должно быть ушли. Но это ничего для него не значило. Он настаивал, что любое «взаимодействие» с армией — это пособничество империализму. Что каждый солдат во Вьетнаме одинаково ответственен за все зверства, совершенные там. Я сказал ему, что мой «лучший друг» во Вьетнаме, и он ответил, что в таком случае мой лучший друг или трус, или убийца.

Лучшее, что я могу сказать о тех минутах, которые за этим последовали, это то, что меня не арестовали. И что хотя мои костяшки все в ушибах и кровоподтеках, я не сломал руки о его лицо.

Теперь я нежеланный гость. Конечно, протесты против войны во Вьетнаме состоят не только из той группы, частью которой были мы с Рейвен. Есть другие пути, чтобы высказать свое мнение, но я почувствовал себя странно неуверенным. Моя злость на твою судьбу не может найти выхода, я ничего не могу с этим поделать. Я мечусь по дому. Джин говорит, что мои «мысли все в дыму», что звучит очень точно. Рейвен иногда удается успокоить меня, утешая вином и разговорами, но этого никогда не хватает надолго.

Это письмо — то, на что я трачу свою энергию, по крайней мере, сегодня. Прости за отсутствие обещанных фантазий. Прямо сейчас я не способен создать сексуальный сценарий, достойный тебя. Но дай мне время. Ты всегда вдохновляешь меня — таким способом и многими другими. Я люблю тебя, Чарльз. Возвращайся домой, ко мне».

Чарльз промучился всю ночь, пытаясь составить ответ. К этому времени он не писал Эрику почти две недели и многое хотел сказать по поводу его ссоры во время протеста, но проблема была в том, что этого было недостаточно.

Честность направляла его все время их расставания. Но быть честным сейчас значило рассказать Эрику о своих сомнениях и подозрениях на счет чувств Рейвен.