Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Помяловском с ранних лет сочетались изначальная внутренняя честность, склонность к соблазнительным

уклонениям, неприятие некоторых отрицательных сторон церковной жизни, опора на собственный разум (и

только на собственный разум), измышление новой веры под старым именем...

Собственно, ничего нового: так формируются все протестантские, сектантские и еретические

течения. Тут неявно действует гуманистический соблазн, расчет на собственные силы, гордынное

убеждение в самостной способности постичь истину. В подоснове — незнание истинной веры. Так всегда,

так и теперь. Ведь в бурсе не дали знания Православия этим ищущим. К Святым Отцам часть духовенства

даже питала недоверие. При некоторых, отмеченных и Помяловским, внутренних склонностях натуры это

всегда выльется в ересь и протестантизм.

Помяловский указал также, сам того не сознавая, и серьёзную причину, по какой уже в те годы

Православие могло оказаться безоружным перед возможной экспансией западных конфессий. В XIX веке

эта опасность, быть может, была не столь заметна, хотя в высших кругах весьма увлекались заезжими

протестантскими проповедниками. Но позднее пренебрегать ею значило бы проявить недальновидную

беспечность. Причина слабости православной апологетики — фанатическое невежество и невежественный

фанатизм "защитников" Православия.

При таком уровне "защиты" Православие обречено на небытие в умах несведущих людей,

зараженных к тому же предубеждением против Православной Церкви. Им негде почерпнуть подлинные

знания (а значит, и понимание), вероучительных православных истин. Можно, разумеется, порицать

Помяловского за столь нелицеприятное изображение внутреннего состояния духовного образования и

воспитания на Руси в середине XIX столетия, но лучше внутренне поблагодарить его: он указал на

симптомы болезни, требующей врачевания. Помяловский осмыслил и на собственном опыте испытал ещё

один выход из той нездоровой ситуации, в какой он сам оказался. Это был путь Чернышевских и

Добролюбовых.

"...Контингент атеистов всё-таки даёт духовенство", — находим среди записей в рабочих тетрадях

Достоевского. А он был наблюдатель непраздный. И трезво судящий.

Помяловский, выйдя из бурсы и размышляя над своим бытием, всё больше склонялся к позиции

революционных демократов. "Мне "Современник" больше нравится, чем другие журналы, в нём воду

толкут мало, видно дело", — признавался он, разбираясь в ворохе идей и мнений, в поисках собственных

убеждений. Чернышевскому же писал: "Я ваш воспитанник, я, читая "Современник", установил своё

миросозерцание".

Во многих сомнениях Помяловский выбирал для себя вполне определённый критерий: совесть.

Можно припомнить, что в своё время Белинский по сходной причине отказался от весьма выгодного места,

обрекая себя на вечную нужду. Да, первые из этих людей были во многом безупречны. Трагедия всей

русской культуры (и истории) — в революцию пошло много именно совестливых людей. И причина

проста: нравственная жизнь человека принадлежит не духовному, но душевному уровню его бытия.

Совесть, великий дар Божий, позволяющий твари ощущать связь с Творцом, хранится и некоторое время

главенствует в душе и после разрыва человеческим самоволием этой связи (по инерции своего рода), но, с

постепенным угасанием праведного горения, становится готовой служить и любому бездуховному деянию,

пока не вырождается в убеждённость: если Бога нет, то всё позволено. Достоевский заметил прозорливо:

"Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного". История русского

революционно-демократического движения отразила в полноте эти этапы деградации нравственного

начала в человеке — от Белинского и Герцена до нравственных уродов большевистского периода. В

революции соединяются крайности: совестливая праведность с бесовским безудержем. Одних она

обольщает видимостью социального идеала справедливости, другие нутром чуют адово родство с нею.

В первом своём печатном произведении (психологическом очерке "Вукол", появившемся в 1859

году в "Журнале для воспитания"), размышляя о становлении характера молодого человека, автор высказал

прелюбопытную мысль: "Часто и семья, и товарищество, и обстановка, и все случаи жизни, и даже

прирождённые наклонности, наследственные пороки — всё направляет человека ко злу, но какая-то

спасительная сила противодействует всему, и образуется человек умный и счастливый".

А ведь он спорит здесь с гипотезой "заедающей среды", опровергает жестокий детерминизм не

только обстоятельств, но даже и врождённых свойств натуры, становясь поперёк дороги важной тенденции

развития реалистического направления, и не в одной России, а и в Европе. Вряд ли он догадывался в какой

спор ненароком ввязывается. Но с "заедающей" теорией ему ещё придётся столкнуться. Дело, однако, не в