Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Щедрин художественным своим чутьём близок к постижению этого.

Но именно органическая талантливость Иудушки к жизни (извращённая не без воздействия

сторонних обстоятельств и влияний), чуткость души, при всей её извращённости, остановили эту душу на

самом пороге окончательной погибели приведя к покаянию. Салтыков-Щедрин явил себя тончайшим

психологом, прослеживая порою тайно-неуловимые внутренние движения в душе своего героя и достигая

художественного совершенства создаваемого образа.

Иудушку начинает спасать пробудившаяся в нём совесть, которая противопоставляет сознание

греха всем бесовским грёзам, не позволяет окончательно заслониться от жалящего сознания собственной

вины.

В Иудушке смутно рождаются мысли о самоубийстве: он как бы готов повторить судьбу Иуды.

Салтыков-Щедрин в романе подробно разрабатывает ту мысль, на которую несколько позднее (в

"Сказках") лишь неясно намекнул. Ибо одна лишь совесть оказывается бессильной: "...совесть проснулась,

но бесплодно. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера не для того

только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть". И против совести нашлось,

как видим, средство — простое, но верное. Совесть не всесильна.

И вот эстетическое постижение реальности прорывается к истине духовного уровня: бессилие

человека может быть преодолено Божией поддержкой. Перерождение души Иудушки совершается после

того, как он впервые истинно пережил в себе смысл события Страстной седмицы. Вдруг, когда, кажется,

всё безысходно завершено в этой пустословной и пустомысленной жизни, вдруг (как превращение Савла в

Павла)... ясное сознание бесконечного милосердия Божия перерождает человека. Иудушки больше нет:

автор, лишь в начале этой важнейшей сцены романа единожды употребив такое имя-прозвище, затем

отказывается от него.

Всё совершается после утрени Великой Пятницы с чтением двенадцати Евангелий. Первый момент

нового внутреннего состояния Порфирия Владимирыча проявляется внешне тихим движением,

невозможным для прежнего Иудушки:

"Он встал и несколько раз в видимом волнении прошёлся взад и вперёд по комнате. Наконец

подошёл к Анниньке и погладил её по голове.

— Бедная ты! бедная ты моя! — произнёс он тихо".

Эти тихие слова и прикосновение отзываются мощным эмоциональным взрывом в душе его также

погибающей "племяннушки" (свидетельство подлинной энергетической наполненности совершающегося).

Символично: там, где Иуда гибнет бесповоротно, Иудушка открывает душу для милосердия Божия.

Одной этой потрясающей сцены внутреннего преображения Порфирия Головлёва достаточно,

чтобы поставить Салтыкова-Щедрина в ряд великих творцов русской литературы.

Символична и завершающая картина романа: шествие Порфирия Головлёва к могиле матери —

"проститься". Вымолить прощение у милосердного Господа. Он решается на это — после молитвенного

безмолвного вопрошания перед иконой Христа Спасителя...

Так совершается то, что было как бы предсказано им когда-то в пароксизме лицемерия: "...за десять

вёрст нужно — и за десять вёрст пойду! И морозец на дворе, и метелица, а я всё иду да иду! Потому знаю:

дело есть, нельзя не идти!" Когда-то он мыслил это в некоем времени, пусть и неопределённом.

Теперь событие переходит на иной уровень и совершается в вечности. В вечности идёт и идёт

Порфирий Головлёв к своему спасению. Так вечно движется человек от греха к милосердному Божиему

прощению.

А во времени всё идёт своим чередом: в кратеньком эпилоге сообщается о гибели головлёвского

барина и о возможном возвращении выморочного семейства на круги суетного стяжания и греха.

Вот так, между надеждой и отчаянием, от веры к сомнению, бьётся живая мысль, боль

человеческая. Литература раскрывает это порой беспощадно. Но в самой трезвенной жестокости своей,

именно в ней, сохраняет просветлённое чувство, светоносное упование...

7

Павел Иванович Мельников-Печерский (1818—1883) соединил в себе учёного и художника: дал

и научное, близкое к социологическому (хотя социологии как науки в ту пору ещё не существовало), и

эстетическое осмысление русского раскола, даже шире — раскола и сектантства.

Знал он раскол как никто другой в его время: провёл детство в раскольничьем краю, в Заволжье, в

городе Семёнове (что в семидесяти примерно верстах от Нижнего Новгорода). Вокруг города, в лесах,

изобильно гнездились староверческие скиты. В зрелые годы писатель долгое время был по службе связан с

делами раскольников.

Свои научные исследования этого раскола, а также сектантства, он обобщил в "Письмах о расколе"

(1862), в "Исторических очерках поповщины" (1864—1867), в статьях "Тайные секты" (1867), "Белые

голуби" (1868), в книге "Материалы для истории хлыстовской и скопческой ересей, собранные

Мельниковым" (1872) и др. Именно этой теме посвящены и вершинные художественные создания его —

романы "В лесах" (1859—1874) и "На горах" (1875-1881).