Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

средоточием его стало воспоминание ещё более давнее. Однажды, в пору детства, ему почудилась в лесном

уединении опасность, бегущий волк, и он бросился искать защиты у случайно оказавшегося неподалёку

мужика, занятого полевой работой. В память и в сердце писателя навсегда проникло ощущение неизбывной

доброты, так ясно сказавшейся в ласковом взгляде не слишком-то и знаемого им человека. Глубина и

красота души, отразившаяся в этом взгляде, проявились естественно, просто и свободно, как проявляется

только то, что истинно самоприсуще человеку.

Натура человека выявляется часто не в громких деяниях и подвигах, какие всегда готово намечтать

наше воображение, а в обыденных действиях, не предусмотренных заранее, а совершаемых потому, что не

могут не совершаться. "Эти воспоминания дали мне возможность пережить в каторге", — отметил автор в

подготовительных записях к рассказу.

Рассказ "Мужик Марей" композиционно построен как воспоминание в воспоминании: автор

отчётливо остро переживает тот полный великой человеческой любви и доброты взгляд в страшных

условиях каторги, в минуту, быть может, переходную в самой судьбе его — в момент разгорания в душе

его болезненной злобы к окружавшим — ближним — преступникам. Не на распутье ли пребывал он:

предаться навсегда этой злобе, что так легко было и к чему склонились многие, или найти иной исход для

души? Но какой мог быть иной исход? Всё отягощалось тем, что особенно силён был контраст между

праздничным настроем Светлой седмицы и невыносимой мерзостью каторжного безудержа: "Наконец в

сердце моём загорелась злоба".

"Чем глубже скорбь, тем ближе Бог", — хорошо и точно сказал А.Майков. Воспоминание о детском

страхе и ласковой доброте простого мужика, не умевшего жить вне памятования о Христе, спасло

Достоевского: "И вот, когда я сошёл с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу

смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая

ненависть и злоба в сердце моём. Я пошёл, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и

шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже,

может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце".

"Не судите да не судимы будете" - знает каждый христианин; но как трудно следовать тому. Не

воскрешение ли души — вдруг, чудом! — совершено было в дни Светлого праздника? Не случайно же

именно в эти дни Достоевский воспринял сердцем исполнение Христовой заповеди? В том, сомневаться не

приходится, обрелась и основа для подлинного познания народа, совершённого в каторжные годы: без

любви оно было бы невозможным. "Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с

ними и потому, кажется, знаю их порядочно, — писал он брату в начале 1854 года уже по выходе из

острога. — Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ

русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".

Но и сам рассказ этот о внутреннем просветлении писателя, о прикосновении памятью к правде

народной — не самоцелен для него. Автор лишь хочет подтвердить новый принцип, какой он предлагает

всем для подлинной оценки бытия народного. Достоевский устанавливает два уровня постижения народной

жизни: по внешней видимости и по внутреннему стремлению к идеалу. Только за вторым он признаёт

подлинность: "...судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его

сильны и святы, и они-то спасали его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили её

навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом

привлекательном гармоническом соединении. А если притом и так много грязи, то русский человек и

тоскует от неё всего более сам, и верит, что всё это — лишь наносное и временное, наваждение

диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет". Здесь Достоевский

близок мысли святителя Иоанна Златоуста: судить человека (и народ также, как соборную личность) нужно

не по падению его, но по восстанию из падения.

Достоевскому дано было выстрадать такую убеждённость, оттого не имеют морального права

оспаривать его те, кто подобной выстраданности в душе не обрёл.

"Идеал красоты человеческой — русский народ".

"Освежите этот корень — душу народную. Это великий корень. Этот корень начало всему".

У Достоевского среди его записей подобных можно найти немало. Только упускать нельзя, что для

него все его суждения, когда он их даже кратко выражал, наполнены были всегда вполне конкретным

смыслом:

"Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет — да и не

надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь — увенчание здания и уже