Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

чиновник видит лишь "ровным почерком выписанные строки", его собрат у Достоевского радуется,

скорбит, сострадает, отчаивается, ропщет, сомневается, веселится, торжествует, печалится... Размышляет.

Слабый проблеск истинного понимания жизни возникает в сознании Девушкина, когда он

высказывает смиренную и трезвую мысль о приятии установленного порядка жизни: "...всякое состояние

определено Всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому

служить титулярным советником; такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться.

Это уже по способности человека рассчитано; иной на одно способен, а другой на другое, а способности

устроены Самим Богом". Апостольская заповедь в основе такого суждения несомненна: "Каждый

оставайся в том звании, в котором призван" (1 Кор. 7,20).

В реалистической литературе на эту проблему впервые указал Гоголь в "Записках сумасшедшего".

Поприщин как раз выражав своё недовольство званием титулярного советника и предпочёл называться

испанским королём.

Фантастически невероятный сюжетный ход создал в соприкосновении с той же идеей Достоевский

в повести "Двойник" (1846). Образное мышление писателя оказалось настолько смелым и парадоксальным,

что современники не вполне поняли его замысел: сам Белинский растерялся и начал сомневаться и

разочаровываться в таланте молодого автора. Новая повесть совершенно не отвечала тем шаблонам

"натуральной школы", какие, при всей их новизне, уже несли в себе свойства жесткой ограниченности и

консерватизма. "Бедных людей" под критерии социального обличения подогнать было не трудно, со второй

повестью это оказалось сложнее. Между тем достаточно прочитать нескольких лишь начальных фраз,

чтобы понять — в литературе появился сложившийся мастер прозы: "Наконец, серый осенний день,

мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно, что

господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом

царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвёртом этаже одного

весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей"...

С "Двойника" начинается в творчестве Достоевского и в русской литературе вообще разработка

темы двойничества, с обострённой болезненностью отображенная позднее творцами "серебряного века".

Игра в мнимости, кажется, занимает автора "Двойника" и сама по себе, так что затруднительно

будет сказать, различает ли он сам, где у него призрачность, где достоверность. Голядкин-двойник порой

едва ли не подлиннее выглядит, нежели Голядкин настоящий.

Двойник, Голядкин-младший, весьма озабочен своим укоренением в реальности, Голядкин-старший

с самого начала этой реальностью не удовлетворён и нарочито желает подменить её некоей

нафантазированной ситуацией. Стоит заметить, что недоволен Голядкин вовсе не тем, с чем не мог

примириться Макар Девушкин: условия существования героя "Двойника" весьма сносны. Голядкину покоя

не даёт его амбициозность, то есть одно из пошлейших проявлений гордыни, его несогласие со своим

званием. Он не желает оставаться в этом звании и создаёт для себя некую фантазию, которую пытается

навязать себе самому как реальность. Для достоверности фантазии он нанимает карету, едет в Гостиный

двор, где якобы покупает массу вещей, ему не нужных и для кошелька недоступных, затем является

незваным гостем на бал, откуда в итоге с позором выпроваживается. Само путешествие Голядкина в карете

по петербургским улицам есть его добровольное погружение в измышленную реальность. Очутившись в

этой измышленности, он вскоре как будто бы изгоняется из неё (в прямом смысле выталкивается взашей),

но — парадоксальный ход автора — уже не может полностью избавиться от наваждения и встречается в

Диковинном смешении фантазии и обыденности со своим двойником, который, как вскоре выясняется,

своею-то жизнью (призрачной или реальной?) весьма доволен и оттого преуспевает в ней вполне,

постепенно вытесняя из действительности самого Голядкина-подлинного.

Страшная и, если вдуматься, пророческая фантазия. Можно быть в уверенности: сам автор не сразу

разгадал смысл собственного создания.

Кажется, это становится ведущей темой для писателя: сопряжения и противоречия мнимостей и

реальности в жизни. Нужно заметить, названная тема не была единственной для писателя многое связывало

его и с литературой того времени, с принципами "натуральной школы" (Белинский был рядом и сколько

мог пытался подправлять каждого из начинающих классиков).

Многое же, порой как бы намёками прорывающееся, выявляется у раннего Достоевского из его

будущих образов, характеров, идей. Так, изломанные натуры, едва ли не постоянно пребывающие в

надрывной текучести страстей, столь присущие именно зрелым созданиям Достоевского, появляются уже в