Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

ранний его период.

Мечтатели стали главными героями раннего Достоевского. Каждый из них, всегда сам по себе,

каждый наособицу, а всё-таки все они едины в своём бегстве от жизни в призрачный вымысел (у всякого

свой, с другими несхожий) и все едины в безрадостном итоге своём житейском. "Хозяйка" (1847),

"Ползунков" (1848), "Слабое сердце" (1848), "Белые ночи" (1848), "Неточка Незванова" — это

произведения о мечтателях. И каждый из героев этих произведений мог бы повторить вслед за Неточкой:

"Действительность поразила меня врасплох, среди лёгкой жизни мечтаний, в которых я провела уж три

года".

Многие не находили приложения своих сил и возможностей, какого они ожидали и на которое

претендовали. Амбициозность многих не была удовлетворена. Оставалось мечтать. А мечтательность —

всегда от оскудения веры. Эти мечтатели и "хрустальные дворцы" намечтали единственно от безверия.

Писатель в себе такой грех также распознал, говоря о в своей близости собственным героям-

мечтателям. "А я был тогда страшный мечтатель", — признавался он три десятилетия спустя. И

амбициозность в нём была — болезненная. Всё это стало важной причиной соблазнённости передовыми

социальными учениями, которым поддался Достоевский, войдя в кружок петрашевцев.

По деятельности своей петрашевцы были весьма безобидны, репрессии власти предержащей не

вполне соответствовали их вине. Оставим в стороне размышления о причинах поведения этой власти, но

признаем, что повела она себя недостойно, допустив фарс смертной казни над живыми душами

человеческими.

Достоевский позднее (в романе "Идиот") описал свои переживания, когда он, стоя на Семёновском

плацу, отсчитывал, как ему представлялось, последние минуты своей жизни. Но, наверное, даже

Достоевский не мог в полноте передать то страшное состояние.

Этих мечтателей ждало впереди нечто пострашнее, быть может, самой смертной казни.

Прекраснодушные мечтатели не подозревали, что им, ушедшим в утопию, придут на смену из этой самой

утопии циничные двойники, жестокие, рассудочно холодные, и выметут мечтателей и из мечты, и из

реальности. Достоевский прикоснулся к этому через образ Голядкина, но и ему до полного прозрения было

далеко. Он ещё не был пророком. Правда ему ещё не была "возвещена и открыта", как мнил Белинский.

Среди петрашевцев Достоевский был радикалом по убеждённости своей. Страстная натура его не

была удовлетворена одними благими разговорами, ей потребно было действие. Он, выражаясь по-

современному, являлся экстремистом. Быть может, находился неподалёку от идеи террора... "Нечаевым,

вероятно, я бы не мог сделаться, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности". Он ещё

блуждал в поисках правды, и в блужданиях своих оказался на краю пропасти.

Он ещё не был пророком. Но он уже был избран. И Создатель промыслительно провёл Своего

избранного через тяжкие скорби и испытания, заключил в несвободу Мёртвого дома, показал самые

страшные язвы пороков человеческих.

Рассуждать о благотворности таких испытаний человеку, их не пережившему, безнравственно. Это

может показаться цинизмом, да это и впрямь едва ли не цинизм. Но вот Солженицын, имеющий моральное

право жестко оценивать подобное, — осмысливая свой опыт и опираясь на Достоевского, утвердил:

"Благословение тебе, тюрьма!" И в опоре на его нравственное право и авторитет мы получаем возможность,

с опаской касаясь столь страшной темы, постигнуть: и в этих испытаниях посылается человеку

промыслительно благодать Божия (а сами в робости молимся, содрогаясь от одного мысленного

перенесения на себя той пугающей участи: Господи, пронеси мимо чашу сию).

Промысл Божий есть благодатное создание Творцом для человека в каждое мгновение его жизни

таких обстоятельств, в которых наиболее полно может осуществиться человеческое стремление к

спасению. Это — предоставление человеку возможности выбирать в каждое мгновение бытия наиболее

верный путь к спасению. Воля Творца направлена всегда к тому. Но к чему при том направится воля

человека?

Воля Достоевского в его "петрашевский" период пребывала на распутье. Он искал и сомневался.

Мечтал.

Мечты прервала жестокая реальность.

Кажется, тогда метания и сомнения должны бы многократно усугубить. Тут путь к спасению, но тут

же — к отчаянию и духовной гибели. Это реальность.

А промыслительное действие воли Божией не прерывается. В Тобольском остроге Достоевскому

дарится — даруется! — Книга, с которой затем он не расстанется во всю жизнь: Евангелие.

2

О том, что подлинный евангельский дух в отношении к бытию был воспринят Достоевским именно

в годы внешней несвободы, свидетельствует один незначительный с виду эпизод, позднее пересказанный

писателем в рассказе "Мужик Марей" (в "Дневнике писателя" за февраль 1876 года). Событие это,

внутреннее преображение человека, относилось к каторжным годам и смысловым энергетическим