Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

не единое слово, но два омонима. На каком языке произносит слово "Бог" Толстой? Весьма часто

определить это трудно, даже невозможно.

Многое свидетельствует, что в пору создания "Войны и мира" Толстой в основном держался

христианского мироосмысления (эти свидетельства далее будут приведены); но даже тогда, он

рассматривал христианское понимание Бога и служение Богу не как единственно истинное, а как один из

возможных вариантов осмысления божественного начала мира.

Уже сам образ глобуса-шара, состоящего из множества то обособляющихся, то сливающихся друг с

другом капель, настораживает, во-первых, отсутствием объединяющего их начала взаимной любви, но

наличием скорее эгоистической вражды между ними (в лучшем случае, равнодушия взаимного); во-вторых,

допущением обезличивания составляющих вселенную мipoв. Ибо личность, ипостась, в христианском

понимании — неслиянна при нераздельности с другими личностями. У Толстого иначе. "Каратаев

"разлился и исчез", как капля, которая соединилась с другими каплями, потеряла свою особенность,

превратилась в часть целого, — верно отметил В.Лакшин. — Так Толстой мыслил уничтожение личности,

индивидуальности, материальной оболочки при переходе к непознаваемому и лежащему за смертной

чертой "бесконечному", "вечному". Противоличностное начало, присутствующее в этой модели, проявлено

также в указании на уничтожение, исчезновение капель-миров с поверхности шара и новое появление их из

глубины. Здесь, кажется, обозначена, пусть и смутно, идея перевоплощения душ? Толстого эта идея всегда

занимала, он тяготел к ней.

Для Толстого понимание личности (христианский персонализм) и вообще со временем становилось

всё более неистинным, так что в своей религии он отверг личного Бога, заменив Его неким безликим

потоком постоянно сливающихся и утрачивающих черты индивидуального своеобразия недолговечных

мipoв. Индивидуальность для Толстого всё более сознавалась как начало, вносящее в мip страдание:

вследствие присущих индивидуальности обособленных стремлений. Начатки этого можно проследить уже

в эпопее "Война и мир".

Ещё в рассказе "Три смерти" Толстой обозначил три уровня бытия, три степени близости тварного

существа к истине: уровень барыни, уровень мужика и уровень дерева. Уровень барыни — предельная

удалённость от истины; уровень мужика, живущего отраженными законами "натуры", — уровень

бессознательного следования истине; уровень дерева — сама истина ("дерево не лжёт", как определил

автор). Эти три уровня, по сути, определяют и всю образную структуру эпопеи "Война и мир". Предметом

авторского осмысления становятся уровни человеческого существования: уровень барыни, то есть

цивилизации, лжи, фальши, пустой игры; и уровень мужика — уровень народной роевой жизни.

Каждый человек оценивается писателем по принадлежности к тому или иному уровню. Или по

тяготению к которому-либо из них.

Толстой разделяет эти два основные для него уровня просто:

"В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно

подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие — в которых преобладает

форма".

Салонная петербургская жизнь описывается Толстым как образец ненатурального существования, а

формального. В самом начале повествования, как камертоном, писатель своим изображением салона Анны

Павловны Шерер определяет звучание неистинной механистической жизни людей, давно забывших о том,

что можно существовать вне фальши и пошлой игры, каким они наполнили всё пространство их

общественного прозябания.

Истина для этих людей не существует. Существует для них выгода, личный интерес, с которым они

сообразуют все свои мнения и суждения (должно заметить, что все эти фальшивые люди — истинные

разумные эгоисты). В этом нет никакого лицемерия. Тут всё искренно и наивно-откровенно. И все

подобные люди действуют только так.

Толстой ясно разделяет и противопоставляет Москву и Петербург. Это два полюса жизни, не только

дворянской, тяготеющие к двум различным уровням бытия. Московская жизнь — жизнь усадебная, более

близкая естественной, народной, даже когда обитатели усадеб живут в городе.

Характерное для Москвы явление — Ростовы, погружённые в стихию душевно-эмоциональную,

чуждые рационального расчёта, имеющие малое понятие о рассудочных основах жизни. Недаром говорит

Денисов о "дурацкой породе ростовской". Правда, в семье не без урода: старшая дочь Ростовых, Вера,

слишком "умна" для этого семейства, но ум её обнаруживает свою ущербность всякий раз, когда

соприкасается в своих суждениях с теми движениями сердца, души, даже самых простейших бытовых

эмоций, какими живут все Ростовы.

Недаром Вера становится женой Берга — она подстать, именно ему наивному эгоцентрику.

Невозможно говорить и о религиозности салонного общества, все ценности которого слишком