Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

понятие славы оружия, с которым соединяется и неистинное понимание воинского подвига.

Поэтому правдивость реализма Толстого есть не только своеобразие его творческого метода, но

тип исследования жизни посредством отвержения всего того, чем люди бессознательно приукрашивают

жизнь и лишают себя возможности что-либо понять в ней. Правда, которую Толстой провозгласил своим

"главным героем" ещё в Севастопольских рассказах, становится мировоззренческой ценностью в "Войне и

мире". Заметно во всех этих суждениях и описаниях толстовское стремление отвергнуть те примитивные

мерки и шаблоны, какими пользуются люди, пребывающие по убеждённости писателя на уровне барыни.

Один из таких шаблонов, мешающий осмыслению истины, — недолжное, хотя и внешне очевидное

понимание военной победы. "Мы, штатские, имеем, как вы знаете, очень дурную привычку решать вопрос

о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы

говорим...", — рассуждает дипломат Билибин, один из остроумных праздномыслов салонного уровня. Но в

такое понимание никак не укладывается, к примеру, Шенграбенское дело, ставшее именно победой, ибо

цель его (задержать на время наступление французской армии, чтобы дать возможность армии русской

проследовать своим путём, не опасаясь флангового удара) была достигнута, а большего и не требовалось.

Ещё большей загадкой становится Бородинское сражение. Победа русских под Бородином по всем

стереотипным представлениям должна быть признана поражением: русские отступили и оставили Москву,

французы заняли столицу противника. Слава французского оружия несомненна, русский позор также. И

едва ли не один Кутузов, прозревший высшие законы, а не суетные измышления мало смыслящих в жизни

болтунов, утверждает с самого начала и постоянно: Бородино есть победа русских.

Победа, убеждён Толстой, определяется не последующим движением войска, но укреплением той

неведомой силы, которая делает армию (и саму нацию) непобедимой, несмотря на временный видимый

неуспех. Поражение есть истощение этой силы.

Так ещё раз проявляются оценки событий на двух уровнях бытия, оценки прямо противоположные,

как противоположно само внутреннее состояние пребывающих на этих разных уровнях участников

исторического движения.

Именно соприкосновение с истинными законами жизни, бессознательное их постижение

определяет то развитие военных событий, которое решает и исход войны. Толстой даёт своё знаменитое

сравнение: "И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам

искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передаёт её великодушному победителю, а

благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в

подобных случаях, с простотою и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех

пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью".

Итак, ход военных действий (равно как и ход истории) зависит не от сознательных, полученных

путём рассудочных усилий, и бесполезных оттого действий, но от некоего внутреннего чувства,

объединяющего многих и многих людей. В войне это есть дух войска, а в мире мipa — то, что Толстой

назвал скрытою теплотою патриотизма (и дух войска есть одно из её проявлений). Вот один из тех

высших законов, без осмысления которого история не может быть постигнута.

Можно (не без некоторой осторожности) утверждать, что в таком предпочтении внутреннего

внешнему Толстой бессознательно близок православному типу мышления и миропостижения, которое

всякий русский человек перенимает из окружающего его мира и хранит в себе, хотя бы некоторое время,

даже тогда, когда ставит себя вне самого Православия. В период "Войны и мира" Толстой православен по

своему мирочувствию, пусть даже при некоторых колебаниях в его отображении мipa, которые уже

начинают не вполне явно, но сказываться. Всё же высшие законы, движущие историей, писатель сопрягает

с понятием Промысла. Быть может, именно оттого они, в понимании автора "Войны и мира", не могут

постигаться рассудком вполне?

Тот высший закон, по которому исторические события определяются внутренней силой, не

подвластной сознательному воздействию на неё, воспринят человеком, который несёт его в себе и

выражает с наивозможною полнотой, — Кутузовым.

Прежде всего, Кутузов у Толстого так хорошо проник в суть всех фальшивых условий и "правил",

что старается участвовать в них как можно менее. Поэтому, например, на военном совете перед

Аустерлицем он искренно спит (а вовсе не притворяется, как подозревают утвердившиеся в притворстве).

Поэтому он на Бородинском поле, в отличие от Наполеона, внешне вполне пассивен: "Он не делал никаких

распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему". Он знает заранее, что

Аустерлицкое сражение будет проиграно, как он знает заранее и об участи французов в России.