Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

множество противоречивых критериев истины, второе — к росту нетерпимости, агрессивности и в

конечном результате вновь к отказу от чёткого различения добра и зла. Начиналась дешёвая игра в истины,

при которой особенно ценилась та же интенсивность внутреннего переживания.

Это не могло не вести к лихорадочной погоне за эмоциями при полном безразличии к смыслу и

целям творимого искусства. Расцветала эстетика безобразного, для которого жизнь всегда даёт немало

материала, и расслабленная душа художника не имела сил этому противостать. В результате наступала

душевная опустошённость, а всё созданное оказывалось лишённым личного, неповторимого, конкретного.

Игра в искусство оборачивалась для многих художников непреодолимой банальностью и скудостью

творческого воображения.

Игра в идеи не может в конце концов не исчерпать себя. Выход прост: отвергнуть содержание как

нечто несущественное вообще, заставить себя видеть истину в самой форме своего творения, которая как

будто от воли создателя целиком же зависит. Проблема давняя, и весьма. В своё время о ней размышлял в

"Исповеди" блаженный Августин. Поэтому, когда Вяч. Иванов провозгласил, что в искусстве важнее не

что, а как, он не только окончательно сформулировал логический итог всех процессов, характерных для

"серебряного века", но и высказал давнюю банальность. Соблазн содержания сменился соблазном формы.

Искусство вступило в глубокий кризис. Ярчайший пример — футуризм, возникший как пена на волне

эстетического подъёма в начале XX столетия. По прозорливому наблюдению Бердяева, "в

футуристическом искусстве нет уже человека, человек разорван в клочья". Человек — в клочья, но взамен

— иллюзия творчества. Не случайно философ рассматривал этот процесс как проявление кризиса

гуманизма: гуманизм изначально нёс в себе роковую обречённость. Провозглашение антропоцентричного

миропонимания неизбежно*' влекло к гибели человека. Искусство лишь отражало то, что назревало в

глубинах гуманистической культуры. В таком искусстве стремление художника-творца к созданию своего,

совершенно особого мира, отличного от чего бы то ни было в реальности, осуществляется, бесспорно, в

наиболее адекватном виде. Можно создать совершенно невероятные формы и абсолютно нереальные

цветовые сочетания, свой особый язык бессмысленного нагромождения звуков ("дыр бул щыл", "бобэоби"

и т.п.) — то, что подвластно только творческим усилиям мастера и ничему более. А поскольку этот мир

оказывается созданным (и по идее, и по воплощению) словно на все времена, то процесс творчества даёт

иллюзию причастности к вечности, всесилия и бессмертия творца в собственном творении.

Подобного рода "художники" создают даже не особый мир, а приглашают к эстетическому

переживанию пустой оболочки, лишённой истинного содержания. Наполнить оболочку каждый

потребитель может по собственному усмотрению, как бы становясь со-творцом предлагаемого опуса.

Соблазн дополнительный.

Искусство даёт художнику, если он стремится к новотворению собственного мира, возможность

поиграть в творчество. В авангардизме, начиная с "серебряного века", это проступает откровенно. Многие

современные теоретики и практики его прямо заявляют, что искусство есть не что иное, как проявление

присущего человеку стремления к игре. Отчасти это верно. Иное дело, с какой целью ведётся эта

эстетическая игра. Абсолютизация же игрового начала неизбежно пагубна для искусства.

Искусство, порождённое раздробленным сознанием, увлекает человека включением в некую

игровую стихию, как будто и привлекательную. Игра вообще нередко включается в наше бытие, но

народная мудрость всегда определяла её жёсткие рамки: делу время, потехе час. "Серебряный век" захотел

отдать ей всё время. В игре всегда таится некая несерьёзность, которая может быть перенесена и на

отношение к жизни вообще. Незаметно воздействуя на подсознание, искусство может поддерживать в

человеке склонность к игровому мышлению. В итоге — мир перестаёт восприниматься всерьёз. И жизнь

теряет ценность. И многие творцы "века" принялись воспевать тягу к смерти...

К этому примешивалось и много неискренности, ловкачества, на которое пускались даже серьёзные

художники.

Но мы плохо и неверно осмыслим подобное искусство, если будем сводить его лишь к некоему

жульничеству. Проблема серьёзнее. Важно, что искусство, узурпирующее монопольное право на

"прогрессивность", приучает человека к дробности мышления. Это совершается медленно, исподволь,

незаметно, но верно. Искусственно расчленив неделимое — форму и содержание, приучив себя к этой

порочной практике, такое искусство к этому и прочих склоняет, что даёт толчок к дробному восприятию

мира вообще, то есть к неумению воспринимать мир по истине, целостно, а лишь в анатомированном виде.

И возникает замкнутый круг: раздробленное сознание формирует и направляет адекватные ему проявления