Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

futurum, будущее). Заявил громко. В манифесте "Пощёчина общественному вкусу" (1912), подписанном

Бурлюком, Кручёных, Маяковским и Хлебниковым, прозвучало знаменитое требование "бросить Пушкина,

Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности".

Эти забавные ребята привлекали к себе внимание разными экстравагантностями, нахальством и

самопревозношением.

А. Кручёных прославился своим

дыр бур щил

убещур

скум

вы со бу

р л эз

— заявив попутно, что "в этом пятистишии больше русского национального чем во всей поэзии

Пушкина".

На это от отчаяния, от эстетического бессилия своего. Когда прибегают к подобным вывертам, они

означают лишь одно: внутреннюю пустоту. Впрочем, чтобы предложить неуважаемой публике весь

футуристский эпатаж ("Дохлая луна", "Ослиный хвост", "Засахаренная крыса" — милые названия для

поэтических сборников), тоже нужна какая-то фантазия. Пусть даже и ущербная.

Футуризм выдохся примерно к 1915 году, и его представители побрели своими путями. Серьёзного

же внимания среди них заслуживает едва ли не один Маяковский.

Владимир Владимирович Маяковский (1893—1930) — одна из заметнейших фигур как

"серебряного века", так и советской литературы. Поэт он подлинный, как бы кто ни относился к его поэзии.

Нужно лишь не забывать, что звание поэта не есть индульгенция.

Маяковский как будто застрял на переходе из прошлого в объявленное футуристами

неопределённое "будущее" поэзии. До "дыр бур щил"ов ему ещё далеко: он всё-таки поэт, а не штукарь; но

и прошлые системы образности его не удовлетворяли, хотелось дать "новый язык".

В основе образной системы Маяковского — метафора. Но что может быть старее метафоры в

поэзии? Разве что сама поэзия. Маяковский старается обновить её — и начинает с метафоры.

Ранний Маяковский грешит нагромождением "новой поэзии", метафоры у него становятся

нарочитыми, даже слишком назойливыми. Как будто он боится, что самое простое описание уже будет

лишено "поэтичности", и как будто торопится похвастать своеобразием собственного образного видения.

Ю. Карабчиевский, разбирая метафоры Маяковского, очень скоро пришёл к выводу о сделанности многих

по единому шаблону.

Можно добавить, что само образное видение раннего Маяковского поражает какою-то

"покорёженностью", желанием увидеть всюду нечто мерзкое и отталкивающее. Это намеренный эпатаж,

стремление бросить вызов, раздразнить. Таковым было и вообще поведение всей компании футуристов,

таковы были стихи их. Маяковскому хочется оскорбить, плюнуть в глаза тем, перед которыми он

мазохистски кривляется своим стихом. "Нате!" (1913), "Вам!" (1915)... Примеров таких у него

преизобильно. Вся его "сатира", все "гимны" — только для того слагаются, чтобы ещё один вызов бросить

миру и себя тем вознести, других унижая. Но этот вызов точно рассчитан на спрос потребителя.

Эпатаж публики — ещё и защита. Человек боится ущемления своей гордыни и начинает бить

первым. В этой защитной и беспомощной брани — вибрация гордыни, болезненно пресуществлённой в

адскую смесь мании величия и комплекса неполноценности. Эпатирующее оскорбление ближнего — от

неуважения к нему, но это обнаруживает прежде неуважение к себе, неуверенность в себе, страдание от

собственной неполноценности. Человек хулиганит, потому что внутри его мучение.

...я вот тоже

ору -

а доказать ничего не умею!

И порою внутренняя мука, боязнь непонимания, боязнь собственного неумения оборачивается

брошенным всем вызовом. И какое, верно для него наслаждение, когда толпа отвечает на издевательства

собственным скотством. Тогда внутреннее мучение оборачивается такою гордынною манией, что от неё

некуда деться и окружающим.

Мания Маяковского доходит до самообожествления (пусть хотя бы на уровне метафоры). У раннего

Маяковского пульсирует в стихах претензия на человекобожие. Это и в трагедии "Владимир Маяковский"

(1913), и в превознесении себя над Наполеоном ("Я и Наполеон", 1915). Объявить себя "тринадцатым

апостолом" поэту весьма просто. Обращение с евангельскими образами у Маяковского бесцеремонное,

просматривается и сопоставление себя с Христом, хотя и не вполне явное.

Все эти мании и комплексы коренятся в одном: в маловерии, в безверии. Конечно, не у всех так

остро это проявляется. Но поэт и воспринимает всё обострённее. Маяковский — безбожник, но не атеист.

Недаром ещё Достоевский разделял эти понятия. Атеист — окончательно, абсолютно антропоцентричен в

своём мировидении, у него нет ничего и никого, кроме человека. У неверия, безбожия — сознание пустоты

в центре мира, пустоты, пока не занятой; у маловерия — сознание, что там есть некто, который приносит

человеку более бед, чем утешения. Маяковский пребывает где-то между этими двумя состояниями. И Бог

для Маяковского — чаще источник зла.

Но поэт претендует общаться с Богом на равных. И имя Божие вообще чрезмерно часто

упоминается в стихах молодого футуриста. Исследователей ещё ждёт весьма любопытная тема: