Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

соблазны. Тяготение к внеправославному состоянию внутреннего человека совершается также через

эстетические переживания. Для него неважным оказывается, где молиться, — и он молит Господа о

даровании того, чему уже готов посвятить жизнь. Для него не важно, где молиться, потому Что он

воспринимает весь мир, всю природу, как храм, где человек только и может истинно воспринимать Бога.

Эстетическое движение души к непроявленному пока, но пантеизму (а в подтексте — к смешению вер)

несомненно. Первое время этому эстетическому движению души как будто противостояла

воцерковлённость юного героя.

Автор "Жизни Арсеньева" трижды описывает стояние своего героя в храме. У совершенно юного

ещё человека отмечается эстетическое и в основе своей эгоцентричное переживание церковной службы.

Второе свидетельство — о начинающемся угасании прежней зачарованности. В третий раз — церковность,

религиозное чувство начинает сознаваться как некая составляющая чувства родины, причастности к её

тёмной древности. Не более.

Эстетизм, так свойственный Бунину-Арсеньеву с ранних лет, отравляет его душу почти ненавистью

ко всему, что видится неэстетичным в жизни: а в этом именно соблазн недолжного восприятия жизни. Так

Арсеньев искажает восприятие мира душевным, эстетическим воззрением на мир. И о горнем герой Бунина

догадывается именно через эстетическое восприятие жизни.

Вспомним, что Святые Отцы всегда воспринимали горнее, само понимание добра в мире — как

красоту. Добро есть всегда красота. Но не чувственная — духовная. Напротив, красота чувственная не

всегда есть добро. Полное отождествление красоты и добра опасно, таит возможность сделать неверный

шаг. Герой и автор "Жизни Арсеньева" стремился через эстетическое творчество одолеть смерть и небытие.

В ранней юности тяга к литературному бессмертию соединилась в нём с земным соблазном

тщеславия, и он признаётся в этом слишком ясно. От прежнего переживания радости бытия человек —

герой? автор? — переходит к решимости утвердить себя в бытии. Прежде его естественное чувство жизни

было сродни растительному ("жить плакучей ивой"), затем оно восходит на новую, душевную ступень, к

естественному же стремлению к бессмертию через самодовлеющее эстетическое творчество. Эстетическая

тяга обретает новую форму.

Мы видим здесь соединение духовных и душевных стремлений, некий естественный их хаос,

присущий едва ли не всем в молодости; и видим, что в хаосе этом не вполне ощутимо, но всё же заметно

становится тяготение к земному. Мы видим некие почти невидимые зачатки стремлений в пространство,

лишённое качеств православной духовности. Они могут так и остаться зачатками, умалиться и исчезнуть,

но могут обрести безблагодатное развитие.

Всё то, что мы пока обнаружили в становлении индивидуальности Бунина, всё это есть лишь

внешняя оболочка, под которой скрываются подлинные тайны его натуры. Но это поверхностное

впечатление необходимо, ибо и в нём уже проявляется многое из укрытого им. Точно так же требуется

установить и внешние приметы его творческого метода, художественного акта, как назвал это

И.А. Ильин, чтобы только потом попытаться выявить потаённый смысл писательского мироосмысления.

2

Легка и прозрачна ранняя проза Бунина. У него нет таких чугунно-пудовых образов и слов, как у

Горького. Когда он не силится "провести идею", ему удаётся создать поэтическое настроение радости

бытия, овеянной тихою грустью. Отчего грусть? От ощущения постоянно уходящего в небытие счастья.

Писателю хочется остановить, задержать мгновения этого счастья, ибо они дороги ему, до боли душевной,

а память о них слишком драгоценна. Бунин мастер отражать неуловимо зыбкие состояния души,

задерживать их пребывание в мире с помощью искусства. В том он близок импрессионистам.

Крестьянскую Россию Бунин знал хорошо. В отличие от Горького, который смотрел на мужика

глазами босяков (а как может смотреть вор и лодырь на труженика?), Бунин мужика не презирал, хотя и не

идеализировал.

Но даже Бунин порой ощущал растерянность перед непостижимостью необъятных просторов

России, растерянность от непонимания своего места в ней ("Новая дорога", 1901). Человек видит себя

частью цивилизации, которая вторгается в эти просторы. Но что несёт она им своей самоуверенной силой?

Её символ, поезд, вползающий в неведомые пространства, уподобляется огнедышащему злобному дракону,

от которого нельзя ждать и добра. Вновь за этой растерянностью ощущается неявный, но важный вопрос:

зачем всё это? каков смысл всего этого? — всей жизни, всех бед, всех вопросов и недоумений?

Бунин продолжал свой поиск, вглядываясь в окружающую жизнь и в прошлое. Оно всегда влекло

его, как влекла воображение и земля, в которой древние ушедшие времена кажутся навечно

остановившимися и овеществлёнными во множестве реальных следов своего как будто застывшего бытия.