Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

"...России — конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и

мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?"

Бунин пишет рассказ-притчу "Безумный художник" (1921). Художник мечтает написать и пишет

картину, на которой были бы изображены "небеса, преисполненные вечного света". Но выходит иное —

кровавый хаос и торжество смерти. Вот символ безнадежного отчаяния.

А память — как светла его память о прошлой жизни... Мог ли написать он что-либо подобное

раньше: "Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было

хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать,

когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот

наш общий дом была — Россия, и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом

откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу".

Гимн ушедшей России в рассказе "Косцы" (1921) — это и упрёк самому автору: почему же прежде

не находил он для родины таких слов? Он объясняет так, что не должно понимать своих чувств, когда они

есть. А может быть, всё-таки должно?! Иначе другие слова и чувства застилают душу и память — и

помогают недоброму делу. Да, он прав: тогда это не сознавалось, было как бы само собою разумеющимся.

Теперь же... Тоска, тоска.

И вдруг по-новому он начинает осмыслять, воспринимать смерть. Воспринимать, как преображение

мира, совершаемое каждой смертью, даже смертью древней и всем в тягость уже живущей старухи

("Преображение", 1921): "Нет, совершилось с ней некое преображение — и всё в мире, весь мир

преобразился ради неё".

Вот — надежда. Вот где отыщется влага для Розы Иерихона, для Памяти.

Правда, это ненадолго. Смерть, так значимо заявляющая о себе, отходит от сознания людей, от

бытия их — хорошо это или плохо, но это так ("К роду отцов своих", 1927):

"За церковью, против окон алтаря, в блеске спокойного и кроткого солнца, лежал длинный

глиняный бугор. Но он уже никому не был ни нужен, ни страшен".

Но зачем жизнь? Вновь и вновь перед писателем встает тот же вопрос. После свершившегося, в

разлуке с родиной и прежним счастьем, вопрос особенно остро режущий сознание.

Вновь и вновь ощущается у Бунина близость мысли о Промысле. Даже вглядываясь в чужую

землю, в пустыню на берегу Красного моря, он сознаёт: "Тысячелетиями идёт эта полуживотная жизнь. Но

над нею — нам неведомые Божьи цели. В этом грязном человеческом гнезде, среди этой первозданной

пустыни, тысячелетиями длятся рождения и смерти, страсти, радости, страдания... Зачем? Без некоего

смысла быть и длиться это не может".

Так он пишет в путевом очерке "Воды многие" (1925—1926), предпослав всем свои раздумьям над

жизнью эпиграф из Псалтири: "Господь над водами многими" (Пс. 28,3). Однако, в раздумьях этих

признаётся единый Бог всех религий. Бунин не различает, не хочет различить Бога Моисея и Корана. А это

может иметь один исход: превращение Бога в нечто безличностное, и воля этой не-личности должна

оказаться губительной для человека. Вот что Бунин ощущает, и чем далее, тем всё определённее.

Он ищет опоры для себя. И не может не искать её в том, что хоть и мучительно для человека, но

выражает именно индивидуальность его: любовь. Вот тема, им окончательно завладевшая. Любовь

всевластная и оттого не знающая греха, запретов, пределов...

"В некотором царстве" (1923), "Митина любовь" (1924), "Солнечный удар" (1925), "Ида" (1925),

"Мордовский сарафан" (1925). Потом целый цикл "Тёмные аллеи" (1938—1949). Настойчиво и неизменно

автор утверждает: брак способен лишь опошлить любовь.

Вот едва ли не лучший бунинский рассказ в том цикле — "Чистый понедельник" (1944). В начале

Великого Поста, в Чистый понедельник, героиня уступает страстно влюблённому в неё молодому красавцу.

Что дальше? Полнота счастья в земной жизни остается недостижима, идеал любви невозможен. Далее всё

пойдёт как угасание пережитого. Выход один: оборвать всё на взлёте, предваряя падение. Монастырь,

усмирение страстей, видно, нешуточных. В религии своя поэзия, не доступная дюжинным натурам (тому

же молодому красавцу).

Нет, тут не вера, а страх перед реальностью из-за чрезмерной эмоциональной утончённости

мировосприятия. И не любовь тут тоже, а эгоистическое неумение любить, неумение нести все тяготы,

которые любовь налагает. Поэтому монастырь для героини — бегство от жизни, слабость души.

Неразвитость духовная. Вот парадокс.

Кажется, Бунин о том не догадывался. Его влекло тайное кипение страсти, которая боится

вырваться наружу и обжечь слишком беззащитные души. Для него здесь борьба между влечением к

полноте жизни, любви — и стремлением уничтожить желание того. Поэтому писатель так ясно осознаёт