Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

своём мироощущении, но рая уже лишённые. Отсюда и великое их раздвоение: мука ухода из Цепи,

разлука с нею, сознание тщеты её — и сугубого страшного очарования ею. И каждый из этих людей с

полным правом может повторить древнее стенание: "Вечный и Всеобъемлющий! Ты некогда не знал

Желания, Жажды. Ты пребывал в покое, но Ты сам нарушил его: Ты зачал и повёл безмерную Цепь

воплощений, из коих каждому надлежало быть всё бесплотнее, всё ближе к блаженному Началу".

Вот что терзает, раздирает человека — разнонаправленные стремления. Выйти и остаться. Утратить

личность — и утвердить личность. Отвратиться от Желания — и испытать его вновь, и насытить его, и

насытиться им. Он обращается к Безначальному: "Ныне всё громче звучит мне твой зов: "Выйди из Цепи!

Выйди без следа, без наследства, без наследника!" Но человеку хочется именно след оставить. Память.

Утвердить себя в памяти человеческой. В тяге к памяти — жажда бессмертия. Но и тщеславие.

Разновидность гордыни. О том, сколь губительно оно для души — предупреждают, повторимся, едва ли не

все Святые Отцы.

Бунин же ощущает свои терзания иначе: как своё отношение к Цепи и ко Всеединому, в котором

можно только раствориться и исчезнуть. Так и все избранные, близкие к выходу из Цепи: "Все Соломоны и

Будды сперва с великой жадностью приемлют мир, а затем с великой страстностью клянут его обманчивые

соблазны. Все они сперва великие грешники, потом великие враги греха, сперва великие стяжатели, потом

великие расточители".

Вот тайна Бунина. Он жаждет полноты бытия, ибо в тот момент начнётся окончательное прощание

с бытием. Его бытие уже настолько переполнено, что он ощущает в себе многих, он сам есть своего рода

Цепь перевоплощений: "...я был так гибок, — утверждал он однажды, — что за мою жизнь во мне умерло

несколько человек". Осталось умереть последнему? Умереть, чтобы сменить относительное своё бытие на

абсолютное.

Он видит себя в числе избранных, но ему хочется сохранить как можно дольше сознание этой своей

выделенности. Гордыня эта заставляет человека молить о сохранении положения выделенности. Он

понимает это как жажду жизни.

"Нет, ещё не настал мой срок! Есть ещё нечто, что сильней всех моих умствований. Ещё как

женщина вожделенно мне это водное ночное лоно...

Боже, оставь меня!"

Это не моление, это — как жуткий вопль.

Напрашивается сопоставление: человек в отчаянии меняет обращенные к Богу слова Спасителя на

Кресте (Мф. 27,46) на противоположные собственные: "Оставь меня!"

Нет, неверно будет такое сопоставление. Слова Христа обращены к Отцу, к Личности (Ипостаси).

Бунин издаёт вопль, обращенный к безличному нечто, готовому поглотить его. Обращаясь к Творцу,

христианин молит о спасении во Христе. Обращаясь к Всеединому, Бунин желает спасения от выхода из

Цепи.

Ильин утверждает: Бунин не знает истинного Бога.

Своего рода итоговое осмысление бытия Бунин запечатлел в книге "Освобождение Толстого"

(1937), в книге более о самом Бунине, чем о Толстом. Это не парадокс: автор в Толстом раскрывает прежде

всего то, что соответствует его собственному, бунинскому пониманию мира, своего места в мире, смысла

бытия в мире. То, что Бунин видит в Толстом, — это рассказ о том, что он увидел в себе. Опытом Толстого

он хочет поверить своё бытие.

Ещё в рассказе "Ночь" автор называет имя Толстого в ряду избранных, выделенных, готовых выйти

из Цепи: "Будда, Соломон, Толстой..." Но в том же ряду и он сам? Осмысляя путь Толстого, Бунин

осмысляет собственную судьбу.

У Толстого Бунин замечает прежде всего постоянную мысль о смерти. И постоянное

художественное внимание к смерти, переживание смерти в творчестве. Быть может, ни один писатель в

мировой литературе не изображал смерть так часто и с таким совершенством. В Толстом — постоянный

страх смерти и поиски освобождения от смерти. То же и у Бунина. Он видит у Толстого ужас и

одновременное развитие толстовского восприятия смерти "к чему-то высокому".

Освобождение от смерти здесь в особом восприятии смерти как освобождения от бытия личности.

И как некого пробуждения, какое пережил князь Андрей перед расставанием с жизнью, перед

освобождением от жизни, от себя, от своих стремлений, от своей любви к земному, к людям, ко всему.

"Пора проснуться, то есть умереть", — записал Толстой для себя, а Бунин воспроизвёл со

многими подобными высказываниями.

В своём осмыслении смерти Бунин, как и Толстой, обращается за помощью не к христианству, а к

восточным верованиям, к индуизму, к буддизму, не очень и различая их. Не пренебрегает он и

христианством, сближая его со всеми религиями, которых касается. Для него, как для Толстого, —

Христос, Будда, Соломон, Магомет суть избранные, подошедшие на своём пути к освобождению. Толстой

— среди них.

У Бунина в сознании всерелигиозность, полное смешение вер, когда он взирает на Толстого, на