Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Оба не мыслят возможности преображённой плоти.

Христианство не отвергает плоти, но отвергает плоть повреждённую, учит о преображении плоти

мира тварного, об обожении плоти. Путь к этому открыт Воскресением Христовым. Воскресением во

плоти.

Но оба, Толстой и Бунин, не мыслят спасения через плоть воскресшую.

"Что освободило его? — вопрошает Бунин о Толстом. — Пусть не "Спасова смерть". Всё же

"праздновал" он "Смерти умерщвление", чувство "инаго жития вечнаго" обрёл. А ведь всё в чувстве. Не

чувствую этого "Ничто" — и спасён".

Здесь — итог всех исканий.

Не "Спасова смерть" — значит и не Воскресение. Оно именно отвергается: пусть... пусть не Спасом

спасён, но спасён.

Но если не Спасом, то не спасён и вообще.

Смерть побеждается Христом в Воскресении. Об этом сказано в Пасхальном тропаре:

"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущым во гробех живот даровав".

Всё остальное — хула на Духа и усугубление апостасии мира.

Несомненно, Бунин не кощунствовал осознанно. Его просто слишком далеко увело его увлечение.

Но отрицательный опыт — тоже опыт. Такой опыт как предупреждение каждому, где можно упасть.

Что нужно, чтобы избежать падения? Ответ один — держаться Православия. Однако всегда больше

убеждает не общее рассуждение, но живой опыт живой жизни. Такой опыт мы обретаем в бытии и

творчестве писателя, обратиться к которому настал черёд.

Глава XVII

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ШМЕЛЁВ

(1873 - 1950)

1

Повседневная действительность нередко кажется безрадостной, порой отталкивающей.

И.С. Шмелёв в своём творчестве вовсе не отворачивался от "ужасов жизни", изображая их с суровой

реалистичностью, ничего не скрывая и не приукрашивая. Дело в той позиции, с которой писатель

изображает эти "ужасы". Творческое credo Шмелёва предельно кратко и точно выражено в его рассказе

"Переживания" (1911): "В гримасах жизни находить укрытую красоту".

За внешним увидеть внутреннее, подлинное — вот цель Шмелёва. Но у него нет в таком

стремлении символистского тяготения к мистической тайне. Он хочет вызнать земное, но не обманчиво-

поверхностное, а глубинно-сущностное.

И это обусловило такую самобытную черту произведений писателя, как сочетание трезвого, порою

сурового бытовизма со своеобразной идеализацией действительности. Идеализация у Шмелёва — это

нахождение "укрытой красоты" даже среди "гримас жизни". Своеобразие её и в том, что она никогда не

выходит у писателя за рамки чисто бытового изображения действительности.

Шмелёв воспринимался всегда как крепкий бытовик. Однако быт не являлся для Шмелёва

самоцелью. "Но как бы я ни взлетел, а не оторвусь от земли... везде стараюсь болеющее в душе тащить

через осязаемые, видимые, простые и близкие формы... Отсюда через "быт", через бытие типичное, родное.

Конечно, я не ищу быт как только быт... Солнце я люблю — ну и предпочту везде его отражение, пусть

даже в луже от лошадей, чем в гастрономической трапезе. Ибо лужа может быть искусством, а трапеза

никогда. Но, конечно, лужу я не потащу, как только лужу, через свою душу" — так сам он выразил

важнейший принцип своего реализма.

Самые мрачные стороны действительности нередко отображались Шмелёвым совсем иначе, нежели

многими его современниками. Даже в смерти писатель не видит ни особого трагизма, ни роковой тайны.

Смерть, как она изображается, например, в повести "Росстани" (1913), лишена мистического ореола, она

закономерна и необходима в общем круговороте жизни, и поэтому похоронный хор в финале повести

"сбивается на песню": "И было похоже в солнечной роще, что это не последние проводы, а праздничный

гомон деревенского крестного хода".

Отмеченная особенность творчества Шмелёва нашла своё отражение и в его концепции человека, и

в концепции народной жизни.

Современники порой обвиняли писателя в слащавости, излишней сентиментальности. Но ещё раз

отметим, что Шмелёв не избегал мрачных и жестоких сторон действительности, он просто всегда отдавал

предпочтение радостному и светлому в жизни. Вера в человека, любовь к нему заставляют писателя

взглянуть с сочувствием даже на "звероподобного" Культяпкина, замоскворецкого купца ("Лихорадка"),

вечный предмет для социального обличения в передовой литературе: "И они страдают. И в них живая

душа, которая может подыматься!"

Однако сказанное мало что разъясняет в творчестве Шмелёва. Это видимость на поверхности. Что

же в основе?

Каково духовное мировидение писателя?

Вспомним в "Детстве" Горького: Алёша, показав язык деду, выслушивает предупреждение

бабушки: Бог прикажет ангелам Своим, чтобы дед высек внука за такую провинность. Бог здесь — как

источник наказания, позволяющий в страхе держать человека.

У Шмелёва герой "Лета Господня" (1927—1944), семилетний Ваня, плюнул на дворника Гришку —

молодого охальника и пустобрёха, грубого, глупого, постоянно готового на всякую пакость. А старый

плотник Горкин (образ, кажется, не оценённый ещё вполне, слишком поразительна его духовная красота),