Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

мудрый Горкин говорит мальчику:

" — А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? ... И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов,

а ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул — на Ангела плюнул!

На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила: весь в серебре, а за ним

крылатые воины и копья. Это всё Ангелы, и за каждым стоят они, и за Гришкой тоже, которого все

называют охальником.

— И за Гришкой?..

— А как же, и он образ-подобие, а ты плюёшься. А ты вот как: осерчал на кого — сейчас и погляди

за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И обойдёшься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при

каждом Ангел. Так прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван

Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! — нешто ему приятно? Чего

оглядываешься... боишься?

Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.

— Так вот всё и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день положён, славословить

чтобы... вот человек и именинник, и ему почёт-уважение, по Ангелу. Придёт Григорий Богослов — и

Гриша именинник будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: "Небесных Воинств Архистратизи...

Начальницы Высших Сил бесплотных..." — поётся так. С мечом пишется, на Святых Вратах, и рай

стерегёт, — всё мой Ангел. В рай впустит ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты

плюёшься..."

Нет, не о наказании ведёт речь старик, не грозит Божиим гневом, не дедову порку обещает: он

указывает на внутренний духовный смысл происходящего (в форме, доступной детскому сознанию). Он

учит за внешним, обыденно-бытовым, узнавать божественное — великое и таинственно-непостижимое, но

и в чём-то понятное даже детскому уму.

Вот где исток своеобразного мировидения Шмелёва: за гримасами жизни он в детстве научен, он с

детства навыкнул прозревать сущностное, духовное, и — не поверхностное, но внутреннее.

Горкин обращает внутренний взор человека не к страху наказания, но к совести, заставляя через

духовное переживание своей вины очистить душу, придти к покаянию. Покаяние выражается конечно,

детски-обыденно: мальчик просит прощения у оплеванного им Гришки. Но он пришёл к нему через

серьёзное одоление себя, своей страсти (детской, но для него сильной), своего греха.

И эта его победа над собою рождает незримо: доброе движение в душе грубого парня:

"Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чём-то грустном.

— Эна ты про чего... а я и думать забыл... — говорит он раздумчиво и улыбается ласково. — Вот,

годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую ба-бу... во всей-то сбруе!..

Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко".

Стяжи дух мирен...

И всё в привычно-бытовом... Шмелёв же — бытовик. Но где, у кого мы увидим: в вознёсшемся над

бытом — такую высоту духовную? Шмелёв получил дар узнавать именно духовные движения в человеке.

И ещё одно: здесь незабываемое описание у Шмелева — описание вездеприсутствия Божия. В

повести оно вошло тогда же в душу мальчика Вани и незримо там пребыло, вне сознания пребыло, но в

свой срок явило себя чудом, — неразрывное с душой знание: Бог — всюду, и с Ним — всё одолеется. Это

вошло в него, во всё естество человека (в дни особого духовного переживания близости Божией) в дни

Страстной седмицы.

"Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде.

В чёрном крестике от моей свечки — пришёл Христос. И всё — для Него, что делаем. Двор чисто выметен,

и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни — Страстные,

Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу тёмным сенями — и ничего, потому что везде

Христос".

"Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мной ecu, жезл Твой и палица

Твоя, та мя утешиста" (Пс. 22,4).

Пройдёт время, детские страхи покажутся смешными. Но покато они переживаются истинно, и их

одолевает чувство: Бог рядом. Пройдёт время, но неизбывным останется вошедшее в глубину души знание:

с Богом одолеется всё. Придут иные страхи, придётся идти посреде сени смертныя, но поможет то, что

вошло в душу в тёмных сенях отцовского дома, в самой обыденной, в приземлённо-бытовой привычной

обстановке детских лет, в коровнике и под навесом, где вычищен навоз, поможет вошедшее в душу знание:

ничего не страшно, потому что везде — Христос.

И вот это стало и той темой, к овладению которой писатель шёл долгим путём, сбивался, искал,

увлекался ложными вехами на неверных дорогах, но всё же выбирался к истине упорно и достиг того, о чём

позднее сказал И.А. Ильин, много писавший о творчестве своего друга: "...В произведениях Шмелёва дело

идёт не более и не менее, как о человеческой судьбе, о жизни и смерти, о последних основах и тайнах

земного бытия, о священных предметах; и притом — не о судьбе других людей или описываемых

персонажей, а о собственной судьбе самого читателя... "

Не сразу это пришло.

2