Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

собственную тайну, тайну своей натуры, и символически выражает её в притче "Ночь отречения" (1921).

Человек, желающий отречься от себя, возглашает:

"И восторженно звучит голос человека, стоящего на берегу:

— Тщетно, Мара! Тщетно, Тысячеглазый, искушаешь ты, проносясь над землёй животворящими

ураганами и ливнями, тучным и уже вновь благовонным тлением могил, рождающих новую жизнь из гнили

и праха! Отступись, Мара! Как дождевая капля с тугого листа лотоса, скатывается с меня Желание!".

Но мудр великий Будда, отвечающий человеку:

— Истинно, истинно говорю тебе, ученик: снова и снова отречёшься ты от меня ради Мары, ради

сладкого обмана смертной жизни, в эту ночь земной весны.

Речь Будды здесь стилизуется под речь Христа, но перед нами вовсе не Спаситель, предрекающий

отречение Своего апостола. Здесь речь об отречении от без-личности ради самостного желания жизни,

стремления к полноте её.

Полнота жизни требует запечатления её в памяти посредством слова. Вновь Бунин возвращается к

давней своей идее, мысль движется по кругу ("Книга", 1924): "...Вечная мука — вечно молчать, не говорить

как раз о том, что есть истинно твоё и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то

есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!"

Одолеть эту муку — выразить в памяти своё личное. Отречься от безличного.

Но не только слово — всякий вещественный след времени влечёт его: как застывшее и дошедшее

до настоящего прошлое. Бунин всматривается в развалины древнего города на Цейлоне ("Город Царя

Царей", 1924), затем почти с восторгом переживает чувство осязания времени при взгляде на иссохшие

останки древнего фараона:

"Долго ходил и опять долго смотрел на маленькие чёрные мощи Рамзеса Великого в его стеклянном

ящике. Да, да, подумать только: вот я возле самого Великого Рамзеса, его подлинного тела, пусть

иссохшего, почерневшего, превратившегося в одни кости, но всё же его, его!"

Вот оно, время, зримо являет себя через тысячелетия!

Он и в молодые годы ещё пытался ощутить следы времени, следы памяти во всём даже в слове, в

сохранившемся от древности названии. В дневниковой записи за 1893 год отмечено:

"Церковь Спаса-на-бору. Как хорошо: Спас-на-бору!

Вот это и подобное русское меня волнует, восхищает древностью, моим кровным родством с ним".

Не парадокс ли: осмысляя человека вне истории, Бунин как будто тянется к древности, а значит к истории.

Он тянется к материализованным мгновениям вечности.

Бунин жаждет ощущения своей связи с человечеством, поскольку это способно утишить его

одиночество, но он ищет прежде всего связи с самим собой в ушедших временах. Цепь перевоплощений,

тянущаяся через время, — вот что его влечёт (скажем, забегая вперёд). Как Арсеньеву дорога память о

каждом мгновении, потому что эти мгновения — его жизнь, так и Бунину дороги все мгновения времени,

потому что в тех мгновениях тоже его бытие. Так человеку бывает дорога какая-то вещь, потому что она

напоминает ему о пережитом времени, так может быть дорого и то, что напоминает о временах давно

ушедших, укрытых в толще веков и тысячелетий. Арсеньеву дорога память о запахе ваксы, испытанном им

в детстве, потому что это, более чем что другое соединяет его с ушедшим временем его жизни; Бунину

дорога овеществлённая в камне память о шестидесяти веках прошлого, потому что это оживляет в душе

ощущение связи времён его бесконечного бытия.

Всё созданное Буниным в эмиграции, почти всё, можно было бы обозначить как поиски

утраченного времени. Недаром же сопоставляют исследователи, находя много общего, "Жизнь Арсеньева"

и многотомное сочинение Пруста.

Конечно, родина прежде всего влечёт память писателя. В том сила и слабость его. Он тяготеет ко

всем приметам ушедшего прошлого. Даже святые русские — для него как примета родной жизни. Вот он

вспоминает одного из святителей ("Святитель", 1924; в рассказе святой не назван, но известно, что это

святитель Димитрий Ростовский), и рассказывает, как перед смертью тот захотел воскресить в памяти

церковные песнопения своей юности. И прекрасной приметой русской жизни прежней становится для

автора другой святой, преподобный Иоанн Тамбовский, который, молясь перед образом святителя, так

обращался к нему: "Митюшка, милый!"

И комментарий автора: "Только один Господь ведает меру неизреченной красоты русской души".

Светлое и смешное, высокое и недоуменное — всё в прошлом по-своему дорого Бунину. Много

можно перечислять: "Мухи" (1924), "Сосед" (1924), "Лапти" (1924), "Слава" (1924), "Русак" (1924)...

Бунин ощущает единство с уходящим прошлым, как сознаёт единство со всеми людьми, слыша

внутренним слухом обращение к нему безвестного слепого нищего ("Слепой", 1924): "Взгляни и на меня,

почувствуй любовь и ко мне; тебе всё родственно в этом мире в это прекрасное утро — значит, родствен и

я; а раз родствен, ты не можешь быть бесчувствен к моему одиночеству и моей беспомощности, ибо моя