Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Время, когда Пушкин впервые истинно осуществил своё пророческое служение в литературе,

можно назвать точно: это время создания трагедии "Борис Годунов" — с ноября 1824 по ноябрь 1825 года.

Осознание смысла события заставляет признать отчасти суетным даже понимание того, что в "Борисе

Годунове" Пушкин впервые явил себя литературным гением мирового масштаба.

В подобных произведениях всегда есть некое духовно напряжённое пространство, которое можно

воспринять как некий энергетический узел всего замысла и воплощения. Его нахождение и осмысление

даст ключ к пониманию всей целостности создания художника-пророка. Именно присутствие такого

центра и наполняет явление искусства, находящегося на уровне душевном, — духовной значимостью.

В "Борисе Годунове" важнейшей представляется сцена в келье Чудова монастыря.

Пожалуй, во всей русской литературе не найдем мы столь художественно и духовно совершенного

образа русского православного инока, как пушкинский летописец Пимен (включая даже Достоевского с его

старцем Зосимой). Формально — то персонаж третьестепенный в образной и сюжетной системе трагедии.

А по истине духовной — он из главных. Ибо он прямо понимает свое служение как исполнение воли Бога,

он весь исполнен этой волею, он смиренно сознает все выпавшее ему в жизни Божиим даром и Промыслом.

Первый монолог Пимена — верх художественного совершенства, отражение смиренной мудрости,

истинно православной. Перед мысленным взором монаха предстает и минувшее и грядущее, старый

летописец зрит и величие дел людских, и греховность тёмных деяний.

Как кротко, смиренно и безосудно поминает он тёмные деянья людские. Вот где полнее, чем в

долгих рассужденьях, раскрывается порою истинная суть православного мирочувствия.

Именно старому монаху дано в трагедии прозреть пророчески грядущее: близкие беды народа,

страны. Ещё монах Григорий даже не подозревает о своей судьбе, а старик уже видит неизбежность

испытаний и называет ясно причину:

О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

Старик-летописец говорит вполне определенно: мы. Он не отделяет себя от общего грехопадения

народного, хотя лично он в том грехе вовсе и невиновен. Вот проявление соборного сознания, истинного

целомудрия. Личная совесть монаха может быть вроде вполне спокойна. Но он несёт в себе совесть

единства людей, народа, и эта совесть уже предрекает возмездие за грех всеобщий. В этом "мы" отразился

и главный принцип пушкинского исторического мышления: взгляд на историю как на целостное

нераздельное действие воли народной, её взаимодействие с волею Вседержителя или противодействие ей.

Личные усилия или стремления, направленные на частные цели, имеют при этом весьма малое значение —

то лишь историческая суета, поверх которой проявляет себя Промысл Божий. Поэтому "мы" обращает взор

на происки внутренних причин совершающегося, а не на внешнее, не на "происки врагов". Враги слетятся,

но позднее, когда организм народный будет достаточно ослаблен собственной греховностью.

"Драматическая система Пушкина построена не на взаимоотношениях отдельных лиц и даже групп

лиц между собою и не на связях одних событий и поступков с другими. Она построена на

взаимоотношениях человека с мирозданием, с Абсолютным", — пишет В. Непомнящий.

Между Абсолютным, то есть Богом, и народным единством действуют своего рода посредники,

сообщающие волю Божию. Человеку же дается свободный выбор: принять или не принять её. Это-то и

исследует Пушкин. Несомненно, для него весьма важно, что истинным пророком в событиях трагедии

проявляет себя летописец, то есть писатель Древней Руси. Мастерство Пушкина проявилось и в том, что

столь важная для идеи трагедии сцена содержит и завязку сюжетной интриги: непосредственно вслед за

пророчеством, предречением беды — будущий самозванец впервые задумывается над своей возможной

авантюрой.

Поразительно, что и Григорию даровано пророческое предчувствие судьбы, но если у Пимена оно

становится следствием его духовной мудрости, то Григорию дается "даром", как предостережение: ему

трижды посылается вещий сон.

Григорий вовсе не заблуждается в характере собственных мечтаний, в тот момент еще не

облечённых в плоть конкретного замысла, стремления к мирскому возвышению (символически

отражённому в этом карабкании по лестнице вверх). И вот — столкновение духовной мудрости, покорной

своему завещанному от Бога долгу, и бесовского вмешательства, прельщающего человека.

Предупреждённый о падении, Григорий всё же бросает вызов судьбе, пренебрегая духовным наставлением,

которое дал ему мудрый старый монах.

Григорию не дано влиять на ход истории, от него зависело лишь дать согласие стать орудием

Промысла, орудием кары, о чём он сам и не догадывался. В пространстве личных действий он лишь