Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

И отзывается Бог на те моления, из глубины трепещущих душ идущие. "Но их Бог был сегодня с

ними — не зря они звали его, то оба разом, то попеременке. И услышал он их, услышал, милостивец..."

Кажется, во второй книге писатель оставляет надежду читателю: напоминая о великом даре

Божьем:

"Всё сокрушающее зло, безумие и страх, глушимые рёвом и матом, складно-грязным, проклятым

матом, заменившим слова, разум, память, гонят человека неведомо куда, и только сердце, маленькое и ни в

чём не виноватое, честно работающее человеческое сердце, ещё слышит, ещё внимает жизни, оно ещё

способно болеть и страдать, оно ещё не разорвалось, не лопнуло, оно пока вмещает в себя весь мир, все

бури его и потрясения — какой дивный, какой могучий, какой необходимый инструмент вложил Господь в

человека!"

Сердце как средоточие духовной жизни — понимаемое так в совпадении со святоотеческой

традицией — не может дать человеку пасть окончательно, не даст торжества врагу.

И, кажется, писатель ясно даёт понять, как он мыслит разрешение всех проблем. Ведь все вопросы,

логические блуждания, недоумения, тупики мысли порождены больше умом, который не может не

растеряться перед возникающими противоречиями. Решение же окончательное должно принять нечто иное

в человеке, "чему нет названия". Один из энергетических узлов романа — сцена, когда к солдату Лёшке

Шестакову обращается даже не с приказом, а с просьбой воинский начальник со спокойного (относительно,

конечно) берега: совершить невозможное, попытаться проложить новую линию связи через насквозь

простреливаемую врагом реку и тем помочь своему воинству выстоять в смертельном бою. Лёшка —

солдат, и ему может просто приказать находящийся тут же рядом с ним его непосредственный командир,

майор Зарубин. Но "Зарубин высунул из шалашика шинели голову, тусклый его взгляд, устремлённый в

пустоту, скорее угадывался, чем виделся. Взгляд майора погас — отвернулся он от своего солдата? Бело

отсвечивало что-то — лицо или бинт — не разобрать. Наконец Лёшка понял: майор, командир его и отец на

всё время военной жизни, предоставил солдату всё решать самому, дав ему тем самым ответ: не судья он

ему сейчас. Всё пусть решает совесть и что-то ещё такое, чему названия здесь, на краю жизни, нет".

И Лёшка решается на почти наверняка гибельное дело. Поэтому Промысл Божий на стороне этих

людей.

Писатель ненавидит войну. А всё-таки в его общем охватном рассказе о всём сражении, в котором

описанные события были лишь малым эпизодом, нельзя не почувствовать радостную гордость за

совершённое. Потому что совершили это не мусенки, только мешавшие делу как умели, и не пассивные

староверы, отстранившиеся от того дела, а смиренные Шестаковы и Зарубины, подлинные герои минувшей

войны. И совершили всё-таки не ради Сталина, а ради земли, которая должна же пережить и сатанинскую

власть.

Только ведь с войной не завершается история народа. Однако и последующие времена, не

вызывают у писателя ни гордости, ни радости. В том, что создаёт Астафьев на исходе века, слишком много

горечи.

Корит и корит он свой родной, русский народ. И выходит порой: нет никого хуже. И впрямь нет?

Что за русофобия у русского всеми корнями человека? Да ведь прочие народы — далеко, не всегда их

видно. И если пакостят они — то там, у себя. Вот пусть сами с собою и разбираются. А эти, свои, русские

люди портят жизнь и себе, и мне, и тебе. Себя уродуют и моё бытие. Кто их хуже?

Астафьев, несомненно, религиозен в воззрениях на мир. Основываясь на некоторых его

высказываниях, можно порой назвать религиозность его скорее пантеистической, чем христианской, хотя

имя Бога писатель поминает часто. Бог у писателя — Создатель природы, прежде всего. Человек тоже часть

природы, но в ней ныне отщепенец, предатель. Что это — руссоизм, толстовство? Лучше не цеплять

ярлыки, но просто осмыслить позицию человека. Вот он пишет: "Боже, Боже, как любовно, как щедро

наделил ты эту землю лесами, долами и малыми спутниками, их украшающими, ... — вся Божья благодать

человеку дадена, исцеляйся ею, питайся, красуйся средь этакой благодати.

Да куда там, топчут, жгут иль бросают благодатное добро, и дохнут в городах твари господние без

призору, догляду, природу предавшие".

Так пишет Астафьев на самом исходе тысячелетия. Справедливо, хоть и горько. Но каков выход?

Замкнуться в пессимизме и отчаянии — первый. Кажется (может, только кажется?), это выбрал для себя

сам писатель. Можно вернуться "назад к природе" — выход второй, но утопичный. Многовековая история

человечества опровергла подобные притязания давно, даже Руссо не спас. Не может быть человек по

природе своей падшей спасителем самого себя. Есть третий выход: понять, что поднимая руку на природу

как на дар Божий человеку, мы отвергаем Самого Творца и Дарителя. И воздастся нам за то не потому, что

природа есть некая самодостаточная ценность или даже пантеистическое начало, а потому, что она есть