Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

В первом романе события, показанные автором, имеют стеснённый характер. Эти события — как

отголосок каких-то далёких процессов, о которых можно только догадываться. Второй роман расширяет

горизонты читательского видения, и происходящее в лесной вологодской глуши начинает ясно сознаваться

как следствие разгула сил мирового зла.

Беспощадная цитата из Энгельса недаром берётся автором как эпиграф ко всему повествованию во

втором романе: "...Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России, и в славянских землях

Австрии... Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор".

(Сознательно или нет, но Белов ответил здесь Можаеву, любимый герой которого всё апеллировал к

Марксу, якобы противнику террора. Маркс, Энгельс — одна сатана.)

Революция есть антихристианство. Основоположники призвали бороться именно с Христом, что и

осуществили их последователи. Сталин оказался лишь прислужником тёмных сил. Белов постоянно

напоминает: в ту страшную годину бушевали на Русской земле именно адские силы: "Бесы всё больше и

больше входили в раж".

Писатель отвергает гипотезу классовой борьбы. "Эта борьба отнюдь не классовая. Скорее

национальная, а может, и религиозная. Нас разделяют и властвуют..." — утверждает персонаж второго

романа дилогии, доктор Преображенский, один из немногих, кто прозрел смысл творящегося в России.

В конце концов прозревает и Прозоров: "Разница между большевиком Шмидтом и банкиром

Ротшильдом чисто внешняя. Оба делают одно дело". Силы зла есть силы зла, а в каком облике они являют

себя в каждом конкретном случае — не столь и важно.

Но Тот, на Кого они восстали, не может быть ни побеждён, ни поруган. Хроника завершается

символической сценой: один из гонимых безбожной властью и сумеший уцелеть в тех гонениях, сосланный

на север Александр Шустов, смотрит с высоты на необозримую панораму печорских далей. Под

впечатлением этого живого свидетельства величия Творца его маленькая дочь спрашивает:

" — Тятя, а Бог-то есть?..

Александр Леонтьевич сверху вниз удивлённо взглянул на дочку...

— Бог-то? А как же, Дунюшка, нет, конечно, Он есть. Кто же и что же тогда есть, ежели нету Бога?"

Но много ещё предстоит вынести и претерпеть этим людям.

"Время великого перелома клубилось со свежим упорством. Дьявольский вихрь всего лишь

опробовал свои беспощадные силы".

Так завершается хроника Василия Белова.

Писатель прибегает к известному художественному приёму: к принципу non finito. Он даёт

открытый финал — и что последует за тем... Бог весть. Вопрос, поставленный при осмыслении ушедших

событий, переносится в наше время.

Добро и зло пребывают в непрерывном противоборстве. И нет ещё окончательного ответа на тот

важный вопрос, ибо — "Всё впереди". Таким названием своего романа (1986) писатель даёт собственное

понимание времени.

Белов продолжает верить в нравственное начало, заложенное в народе. Деревенский народ всегда

нёс в себе своеобразный лад жизни. Этот лад ощутим в бытии мужиков Шибанихи, как и в жизни старого

плотника Олёши Смолина. Всеобъемлющее же осмысление его писатель предпринял в книге "Лад" (1979).

Писатель много пишет о связи с землёй как об основе нравственной деревенской жизни. Белов

раскрывает эту мысль в образной системе. Но все подобные раздумья, которые у него несут в себе почти

мистический смысл, ставят Белова порою в опасную близость с язычеством. Для многих деревенщиков,

впрочем, язычество становится отражением поэзии народного быта. Опасная прелесть этого как будто не

сознаётся.

Белов раскрывает не всеми сознаваемую поэтичность русской жизни. Но не плач ли это по

утраченному? Невидимые миру слёзы...

В документальной повести "Раздумья на родине" (1965—1975) писатель с печалью отмечает

иссякание поэзии деревенской жизни, видит явные признаки вымирания деревни.

Впереди ли всё — и всё ли впереди?

В публицистических своих выступлениях Белов высвечивает безрадостную картину российского

существования на исходе века. Обесценивается культура, развращается молодёжь, гибнет земля, уродуется

язык, прививается нелюбовь к труду, человеку навязываются откровенные пороки... О многом, многом с

горечью бессилия кричит писатель. Слышат ли его?

Что же там — впереди?

Писатели-деревенщики при более близком знакомстве с ними оказываются вовсе не однородными в

своём творчестве. Да подлинный художник и не может совпадать с другими вполне.

Валентин Григорьевич Распутин (р. 1937) создал, кажется, менее многих писателей-

современников: собрание его сочинений уместилось в трёх томах, а собственно художественные

произведения составили лишь два из них. Но все — шедевры, обеспечившие Распутину прижизненное

право почитаться классиком русской литературы.

Как у всякого художника, не отступающего от правды жизни, у Распутина, пишущего о народном

бытии, нет иллюзий относительно этого бытия. Он смотрит на мир деревни жёстко и всё видит без