Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Опасность абсолютизации критического (а тем более сатирического) отображения бытия

чувствовали сами писатели, соприкоснувшиеся в своем творчестве с пафосом отрицания и остро

воспринявшие противоречивость такого пафоса.

Должно и важно высветить ещё одну причину критического пафоса отрицания, которое русский

реализм обратил против российской действительности XIX столетия. Православие воспитало в душе

русского человека стремление к покаянию, и это стремление оставалось живо даже у тех, кто отринул от

себя мысль о Спасителе.

Сила покаяния, то есть признание своей сугубой греховности, была в русском сознании столь

велика, что это породило на стороне иллюзию об особой, величайшей по сравнению с другими, порочности

русской жизни. На русскую литературу указывают часто как на доказательство крайней беспросветности

русской действительности. Но в литературе нашей было просто больше тоски по духовному идеалу и

недовольства человека собой — что всегда контрастно оттенялось западным самодовольством.

Однако покаяние, если оно бездуховно, принимает, как и всё вообще, уродливые формы и

очертания. Безусловно, такие люди, как Белинский, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, субъективно

были чисты, их тоска по идеалу отличалась искренностью и стремлением к добру. Но в тоске своей

обезбоженное сознание части деятелей русской литературы приводит к абсолютизации того критического

пафоса, каким жило в значительной мере искусство революционно-демократической направленности,

питаемое всё большей злобой ко всем сторонам русского бытия. Именно эти субъективно чистые люди

породили бесовский призыв "к топору".

Святитель Филарет (Дроздов) с духовной мудростью завешал всем, кто дерзает обращаться к

художественному пророчеству: "Злоречие, которое, как некоторые думают, исправляет зло, не есть верное

для сего средство. Зло не исправляется злом, а добром... Описанием порока нельзя очистить людей от

порока... Изобразите добродетель в её неподдельной истине, в её небесной красоте".

Но, может быть, искусство нового времени, с его ограниченными возможностями, и не способно

осуществить подобное во всей полноте?

Итак, задача отыскания идеала предполагает исследование реальности, а оно не может обойти зло, в

котором лежит мир, и становится вынужденным сосредоточивать внимание на этом зле — и творческая

мысль начинает двигаться по кругу, замыкается в нём. Безрелигиозное сознание оказывается не в силах

разорвать этот порочный круг, пребывая в безнадёжности безверия. Идеал же социального обновления

слишком утопичен, чтобы чуткие души и умы не смогли распознать его ложь. Для иных художников это

оборачивается ещё более отчаянной и злой критикой.

Находила ли русская литература выход из этой порочной ситуации? Искала и находила. Иной

вопрос: всегда ли внимало этому русское общество, стремящееся к прогрессу?

2

Когда мы примемся разбирать всё то множество разного рода мировоззренческих стремлений, что

составляют идеологический хаос, в каком осуществлялась русская общественная мысль XIX столетия — да

и вплоть до наших дней, — нам не избежать вывода, что в этой видимости хаоса обозначены два вполне

определённых направления, два пути, между которыми должна была выбирать Россия, и как государство, и

как нация. Хаос же возникал оттого, что определенный выбор так и не был осуществлён, и совершалось

метание, а то и вовсе попытка следовать сразу по двум путям одновременно: бестолковая и изнуряющая

народный дух трата сил.

Ориентирами на предлагаемых России путях служили два комплекса идейных тяготений,

получивших весьма неудачные названия при своём возникновении: славянофильство и западничество. Все

прочие идейные направления так или иначе сопутствовали этим двум, имели в них свой исток, от них

отталкивались, но к ним и притягивались, хотя внешне создавали порою видимость, будто совершенно

порвали с причиной, давшей им начало.

Славянофилам приписывали непростительную узость пристрастия к ограниченно

националистическому воззрению на жизнь, противопоставляя ему необходимость овладевания

общечеловеческими ценностями. Порочность тяги к абстрактно-"общече-ловеческому" выявил видный

славянофил К.С. Аксаков, справедливо напомнивший, что общее всегда проявляется не в какой-то

отвлечённой, а в конкретной индивидуальной форме, — так и общечеловеческое реализует себя в

национальном: "Общечеловеческое само по себе не существует; оно существует в личном разумении

отдельного человека. Чтобы понять общечеловеческое, нужно быть собою, надо иметь своё мнение, надо

мыслить самому. Но что же поймёт тот, кто своего мнения не имеет, а живёт чужими мнениями? Что же

сделает, что придумает он сам? Ничего: за него думают другие; а он живёт под умственным авторитетом

других и сам ничего не может сделать для общего дела. Только самостоятельные умы служат великому