Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Проблема, разумеется, гораздо шире этого частного вопроса, ибо осмысление предназначения

искусства в земном бытии человека неизбежно выводит всякое сознание на простор с необозримыми

горизонтами. Правда, в любой конкретной ситуации проблема искусства втягивается в узкие рамки

сиюминутности. Поэтому всякий раз, разбирая любую из сторон явления, должно не упускать из виду

целого.

В середине XIX столетия в русской культуре противостали два различных отношения к искусству

вообще. Гоголь отдал предпочтение идее пророческого служения искусства и, трагически ощущая бессилие

эстетического начала в религиозном преображении мира, разочаровался в смысле художественной

деятельности. Последнее десятилетие жизни Гоголя характерно постепенным, но всё более

последовательным отречением художника от литературного творчества. Это не могло не воздействовать на

умы, хотя бы на подсознательном уровне.

Будь тут кто-то помельче и поплоше, тем можно было бы и пренебречь, но здесь — сам Гоголь!

Разумеется, пытались всё свалить на безумие, что, может быть, и удалось бы, когда бы не подхватили

некоторых срединных идей Гоголя его новоявленные наследники — революционные демократы. Пусть не

во всём они сходились с Гоголем, но некоторые внешние соответствия ему в своих взглядах усвоили. Они

потребовали от искусства прежде всего содержания (ведь художественная форма не всесильна), и

содержания пророческого (недаром же Некрасов так и назвал посвященное Чернышевскому стихотворение

— "Пророк", 1874). Пророчество, конечно, декларировалось не религиозное, но революционеры свою

борьбу превратили в сакральное служение Идее, Свободе и пр.

Революционные демократы ждали от искусства гражданской направленности: непосредственного

участия в общественно-политической борьбе, отражения наболевших вопросов времени, защиты интересов

народа, как они их понимали. Основной своей задачей эти деятели видели разрушение существовавшего

тогда политического строя, поэтому цели литературы они связывали с непременной её критической

направленностью, с обличением социальных пороков.

Важный оттенок: когда о служении Истине говорит великий художник Гоголь, это вовсе не

означает пренебрежения эстетической стороной дела (художник на то и художник, чтобы писать

художественно). Но когда с требованием подчинить искусство своей идеологической доктрине выступает

революционный демократ, это означает просто деградацию искусства, его опошление, даже отказ от

искусства. Отрицатели художественности не хотели сознавать, что в искусстве вне художественного

совершенства нет и истины.

Всё было бы проще, если бы односторонность отношения к искусству выказывали лишь

революционные демократы. Однако и их идейные противники, славянофилы, держались той же точки

зрения. А.С. Хомяков, вовсе не чуждый поэзии, служение идее в искусстве понимал выше эстетического

самообособления художественного творчества.

Это не могло не встревожить тех, кто ценил превыше всего художественность. Однако главное —

это не просто встревоженность, а внутреннее неприятие подобной односторонности теми, кто обладал

обострённым эстетическим чутьём, и в то же время был равнодушен, а то и враждебен к общественным

идеям, особенно революционно-прогрессивным. В противоборстве с эстетическими взглядами сторонников

искусства служения, искусства идеологического сложилась теория чистого искусства. По этой теории

искусство должно быть свободным ("чистым") от общественной жизни: сфера деятельности художника —

создание чистых возвышенных образов, отражающих мир глубоко интимных переживаний человека.

Выражено это было в краткой формуле: "искусство — для искусства".

Сторонники искусства служения опирались на авторитет Гоголя. Нужно было противопоставить

ему нечто равновеликое. А равновеликою в середине столетия мыслилась лишь одна фигура — Пушкин.

Так было определено противостояние двух этих имён.

Своеобразным эстетическим манифестом "чистого искусства" стала статья А.В. Дружинина

"А.С.Пушкин и последнее издание его сочинений" (1855). Дружинин выделил в русской литературе два

направления: "пушкинское", якобы чисто художественное, и "гоголевское", критическое, обличительное,

"неодидактическое". Первому явно отдавалось предпочтение перед вторым. Нужно заметить, что термины

были выбраны весьма неудачно. Создавалось впечатление, будто Пушкин всегда был далёк от важнейших

вопросов своего времени, от служения; что Пушкин далёк от пророческого служения! Получалось также,

что Гоголь пренебрегал художественной формой своих произведений. Это недоразумение, но оно,

особенно относительно Пушкина, долго бытовало в русском общественном мнении.

Служение нельзя смешивать с тенденциозностью, которая всегда однобока, замешана на

полуправде и оттого становится фальшивой.

"Чистое искусство" само становилось крайне тенденциозно, когда пыталось навязать себя как