Верные до конца

Тюремное начальство вертится между двумя враждующими генералами, но оно всегда внакладе. С той или с другой стороны, но обязательно раздается грозный окрик, сыплются взыскания. Тюремщики, не сговариваясь, решили просто — в Лукьяновке сидит масса студентов, участников демонстраций начала 1902 года, у многих из них папаши видные врачи, адвокаты, промышленные тузы. Чего только не сделают огорченные родители, дабы их чаду было по возможности вольготнее переносить заключение. Плохо кормят, значит, надзирателю к столу не помешает ящик хорошего коньяка, отличнейший окорок, ну и прочие пустяки, о которых и говорить не стоит. Надзиратель не противится, принимает подношения, это тебе не начальственный окрик, и, конечно, смотрит сквозь пальцы на то, как во время передач в камеру уносятся тяжелые корзины со снедью, белье только что от прачки и даже стулья и шезлонги, не на грубых же нарах целый день сидеть бедным студентам.

Правда, студенты, а вместе с ними и все «политики» целыми днями в камерах не сидят, разве что дождь зарядит. Это случается нередко — лето выдалось на удивление дождливое. Но если солнце — с утра и до вечера, а в жаркие дни и по вечерней прохладе — все во дворе. И тут кто во что горазд — играют в горелки, догонялки, чехарду. Когда в тюрьму доставили первые партии «аграрщиков» — так величали крестьян Харьковской и особенно Полтавской губерний, поразивших всю Россию размахом аграрных выступлений, — то и о прогулках забыли, набросились на «бунтовщиков», жадно выспрашивали, интересовались деталями. А «аграрщикам» было о чем рассказать. На сей раз крестьяне этих губерний действовали на удивление дружно и «миром». Чинно, со старостами и сотскими во главе, подъезжали они к помещичьим усадьбам, экономиям, не суетясь требовали ключи от амбаров, складов.

— Когда приказчик ерепенился, мы его вразумляли: де, мол, не ершись, царству панов наступил конец, и велено забирать по пять пудов на душу…

— Это кто же велел-то, дядя?

— Мир, мил человек, мир. Крестьянин — он миром и на миру живет.

— Ну а паны как?

— Дак, паны-то все как один в Харьков подались, к войскам, значит, поближе.

— А у нас на Полтавщине «красного петуха» подпустили. И тоже миром, все чин по чину…

— Сказанул, чин по чину… Эго поджог-то?

— Вестимо. Мы к нашему барину заявились, ну конечно, шапки долой. Сотский наш, значит, речь держит. «Так что уж не взыщите, много, — говорит, — вами довольные. А только придется поджечь. Как полагается, для порядка, значит. Всех теперь жгут». Бaрин, он, значит, в голос. «Что вы, — грит, — братцы, зачем же жечь, если не за что?» А шабры — это, значит, главные наши — улещают, чтобы указал, чего без греха пожечь можно… Сельчане рассказывали и об экзекуциях, диких расправах, которые учинили над «бунтовщиками». Секли всех поголовно по 200–250 розог, а где и шомполами.

После провала адреса Софьи Гинзбург решено было постепенно свернуть работу типографии, но близилось Первое мая, нужно было отпечатать листовки. Это был, конечно, риск. И только чудом можно объяснить тот факт, что полиция все еще не напала на след типографии. В марте 1902 года охранка арестовала значительную часть членов Бакинского комитета РСДРП, и сразу же почувствовалась нехватка людей. Полицейские нщей ки, ободренные успехом, удвоили усилия в поисках таинственной типографии. О ее существовании они знали, но не знали, где «живет» «Нина». Улицу за улицей, дом за домом прочесывают опричники. И однажды они должны добраться до дома Али-Бабы, он незаговоренный.

Теперь уже ясно — типографию нужно спасать и, может быть, вообще убрать из Баку, как это советуют из-за границы. Перебросить куда-либо в центральные губернии. Кецховели выехал в Россию, чтобы попытаться подыскать подходящее место.

А Авель Енукидзе вместе с двумя наборщиками — Болквадзе и Пуладзе — потихоньку свертывали «Нину».

Когда типография была на ходу, Авеля часто раздражало, что в наборной кассе не хватает необходимых литер. Иногда приходилось переверстывать отдельные слова и целые строчки, чтобы избежать употребления дефицитных букв: «а», «о», «м», «и». Теперь же он не знал, как упаковать и где спрятать пятнадцать пудов шрифта. Пятнадцать пудов! И когда его столько набралось?

Шрифт рассовали по небольшим пакетикам, они не бросались в глаза именно из-за своих размеров. И только Енукидзе знал, как тяжелы эти пакеты. Он сам перетаскивал их из дома Али-Бабы в депо и с рук на руки передавал Виктору Бакрадзе, помощнику машиниста товарного паровоза, совершавшего рейсы Баку — Лджикабул. В Аджикабуле шрифт будет вне опасности.

Дошла очередь и до машины. Кецховели так и не нашел пристанища для своего детища. Пришлось машину разобрать, упаковать в деревянные ящики и сдать на пристань пароходного общества «Надежда», здесь ящики могли храниться несколько месяцев.

«Нина» не умерла, она просто на время затаилась.