Верные до конца

«Очередь перелезания через стенку, — вспоминал потом Сильвин, — была установлена жребием». Сильвину достался роковой — 12-й номер, он был последним. А последнему предстояло занять разговорами часового во дворе, отвлечь его внимание от двух товарищей, которым надлежало схватить солдата, связать, засунуть ему в рот кляп.

Несколько раз назначалась дата побега, и каждый раз что-нибудь да мешало. Наконец решили — 18 августа. Устроить в этот день «именины» Басовского.

День 18-го начался с передач. Жена Баумана принесла «имениннику» роскошный букет из роз и так заботилась, чтобы его не помяли, что надзиратель внял се мольбам и прямо доставил корзину в камеру. В букете был запрятан стальной якорек. Передала и большой именинный пирог, водку, а для смотрителя, капитана Сулемы, несколько бутылок лучшего коньяка.

Вечер, накрапывает дождик, а в большой камеи сдвинуты столы, за ними двенадцать узников и несколько надзирателей. Уже через несколько минут надзиратели тут же за столом засыпают, «лошадиные дозы» снотворного действуют безотказно.

Теперь во двор, на «прогулку». Сильвин кинулся к часовому, другие построили «слона», забросили якорек, подвязали лестницу, всунули ступени и… перелезают. А в суматохе забыли, что часового надлежит связать. Сильвин понял — ему не убежать, он должен пожертвовать собой во имя товарищей. Схватил часового, а тот с перепугу вцепился в Сильвина. Опомнился только тогда, когда двор опустел. Схватил винтовку, выстрелил…

Генерал Новицкий через день должен был сообщить в Петербург: «В конце прогулочного двора, недалеко от часового, находилась висевшая на тюремной ограде самодельная лестница, свитая из кусков тюремных простынь с тринадцатью ступенями, прикрепленная железной кошкой к тюремной ограде, высотою выше 6 аршин. Около лестницы висела скрученная из простынь же веревка с узлами, которая служила подспорьем при взбирании по лестнице. Ступеньки были не только из простынь, но также из обводов венского стула и кусков дерева…»

Максим Максимович Литвинов плюхнулся в мокрую траву, вскочил, быстро перебежал дорогу, поскользнулся, падая, ухватился за какой-то колючий куст и съехал вниз. Под ногами вместо дна оврага почувствовал что-то мягкое. Человек?

И первая мысль — если человек, то не полицейский ли притаился в засаде? Но тогда почему он лежит, не двигается, почему не хватает его? Наверное, кто-нибудь из своих.

Прислушался. Еще когда слезал со стены, раздался выстрел, в тюрьме началась суматоха. По дороге чавкают лошадиные подковы, видно, успели уже снарядить погоню.

Литвинов затаился и услышал рядом тяжелое, с астматическим присвистом дыхание загнанного человека.

— Кто здесь?

Молчание. Слышно, как шуршат по листве дождевые капли.

— Да отвечайте же! — Литвинов приподнялся, ощупал руками распростертое тело. Стон. И шепот с хрипотцой.

— Я, Блюменфельд!..

Блюм подвернул ногу. Сил хватило только на то, чтобы перевалить через стену и отбежать на несколько шагов. Что ж теперь с Блюмом делать? Литвинова на Днепре ждет лодка, но ему не донести Блюменфельда. И оставаться тут, под носом у тюремщиков, тоже нельзя. Литвинов понял, что удачно начавшийся побег с первых же шагов осложняется. Для него и для Блюменфельда…

— Я сейчас, отдышусь немного…

Блюменфельд не сказал «не уходи, помоги мне», но Литвинов понял. Чудак человек, да разве он может бросить товарища!

В Лукьяновской тюрьме мечутся огни, доносится конское ржание. Значит, успели доложить начальству, и оно прибыло к месту происшествия.

А дождик капает и капает. Литвинов промок, Блюма лихорадит. Так прошло два часа. Нужно идти. Но куда? К лодке они опоздали. Теперь одна дорога — в город.

В Киеве у Литвинова масса знакомых, но именно у них-то и нельзя сейчас показываться. И все же нужно двигаться именно в Киев, затеряться в городе, в темноте, как-то скоротать ночь.

Выползли из оврага. И снова скатились на дно. По дороге пляшут факелы, фыркают лошади. Слышны окрики, брань. Возвращается погоня. И, судя по тому, как ругаются тюремщики, возвращаются они с пустыми руками. Теперь вперед!

Ползли по мокрой траве, месили руками грязь тюремных огородов. Поднимались на ноги и снова падали…

Дождь разогнал прохожих — это плохо, на пустынных улицах, кроме них, никого. А они грязные, исцарапанные, промокшие до нитки. Блюменфельд совсем приуныл, скулит как цуцик.

В конце улицы замаячил человек. Литвинов толкнул Блюма в тень. Серая фигура медленно приближалась. Но человек ведет себя очень странно. Останавливается, щупает дома… Э, да он пьян!

Литвинов подхватывает Блюма под руку.

— Песни какие-нибудь разухабистые знаешь?

— Ты с ума сошел!

— Нисколько. Вспоминай скорее! Ну, хотя бы «Вниз по матушке, по Волге»…

— Так мы же в Киеве. Уж лучше «Реве тай стогне…».

Блюменфельд догадался — Литвинов хорошо придумал: они должны притвориться пьяными и так, под песню, прошествовать в укромное местечко. Пьяные могли и в грязи вываляться, и физиономии расцарапать. Затянули вполголоса, обнялись и пошли покачиваясь.

Но пели недолго. Сзади нагнал извозчик.