Вес чернил

Если бы не эпидемия, то исповедь мог бы принять Саспортас или какой-нибудь уважаемый человек из синагоги. Да и то, не лучше ли было раввину вовсе не исповедаться, чем позволить выслушать видуй человеку, который предал его? Впрочем, общаться он должен был сейчас с небесами, и ей предстояло послужить лишь простым проводником. Закрыв глаза, она поклялась выкинуть из головы все посторонние мысли, чтобы хоть эту задачу выполнить безошибочно.

Найдя потрепанную книжку, Эстер стала медленно читать слова, давая учителю возможность осознать каждую фразу. «Модех ани лефанеча». Некоторые слова он повторял за ней. А другие беззвучно срывались с его шевелящихся губ. «Те'хе метати чапара».

Когда она закончила, из пересохшего горла раввина вырвался хриплый звук.

– А теперь я хочу говорить о себе, – с трудом вымолвил учитель.

Он долго и мучительно пытался сглотнуть.

– Расстояния между вещами, – наконец прошептал он, – огромны.

Он поднял дрожащую руку и опустил ее себе на грудь поверх одеяла.

– В утешение мне дано, – снова заговорил он, – прийти к смертному часу целым и невредимым, не подвергнувшись новому испытанию. Ибо я знал, что потерплю неудачу так же, как в юности, когда душу мою испытывали инквизиторы.

Я плохо помню, как отвечал на их гнусные вопросы, но они задавали их снова и снова. Помню одно: я старался стереть из памяти имена, которые знал, имена, от которых пострадали бы другие евреи. Но признаюсь – если бы меня попросили отречься от Бога моего, я так бы и сделал, ибо в том ужасном месте мое тело чувствовало только собственную боль, и слабый мой дух не мог поверить, что страдания, свидетелем коих я был, являлись родовыми схватками пред рождением Мессии.

Раввин замолчал, бессильно откинувшись на подушки, но через некоторое время собрался с силами.

– После того, как они отняли у меня глаза, я обшарил пальцами каждую комнату, каждую улицу и переулок в Лиссабоне, а потом и в Амстердаме. И знаешь, что я тогда чувствовал, а, Эстер?

Она сглотнула слюну.

– Я понял, что расстояния между вещами огромны. Они гораздо больше, чем я думал, когда у меня было зрение. Меня повсюду окружала пустота. Пусто, пусто, и само присутствие Бога исчезло тогда. Я ходил растопырив пальцы и ощущал разбитость Божьего мира.

Бог благословляет меня сейчас, – прошептал он, – и избавляет меня от второй муки. Это единственное, чего я боялся в этой жизни… боялся, что инквизиция снова возьмет меня и душа моя падет во второй раз. Эстер, я боялся умереть, не произнеся псалма своим языком.

Раввин провел пальцами по своим залепленным векам и продолжил:

– Как был наказан Седекия[60], такое же наказание претерпел и я. На всю мою жизнь, на все эти томительные годы последнее видение ни на час не отпускало меня. Моя мать на дыбе, с переломанными костями, но с распахнутыми глазами сияла, хотя жизнь буквально истекала из нее. Она не могла даже поднять руку, чтобы прикрыть наготу… Но она исповедала свою веру.

Наступило долгое молчание.

– Она представала пред моими незрячими глазами каждое утро, каждый день и ночь такой, какой я видел ее тогда. И я прошел через жизнь, неся ее образ в душе своей.

Дыхание раввина то прерывалось, то становилось тихим, то шумным.

– Я работал над тем, чтобы восстановить присутствие Бога в этой пустоте. Ибо восстановление мира Его словами есть дело, для которого нас и предназначил Бог.

Долгое время учитель молчал.

– Только вот, – заговорил он вновь, – каждый день я жалел, что не могу перестать видеть ее. Пусть даже это и означало бы навсегда забыть ее любимое лицо.

Мой грех, – продолжал раввин окрепшим голосом, – в котором я сейчас исповедуюсь, состоит в том, что я желал смерти. Я желал этого втайне, ибо даже слепоты недостаточно, чтобы скрыть ужасы этого падшего мира.

Он снова замолчал. Потом медленно кивнул, и его немытая редкая борода опустилась на одеяло, прикрывавшее впалую грудь.

– В том признаюсь!

Больше он ничего не сказал и постепенно впал в забытье.

Ривка принесла стул, села рядом с Эстер и стала шептать на память псалмы. Уже где-то к середине ночи Эстер присоединилась к ней. Слова их лились в полной тишине. Под их потоком при свете камина Эстер наблюдала, как преображается лицо учителя – он словно погружался в себя. Как будто он и сейчас продолжал бережно опекать ее и, даже выйдя за пределы досягаемости живых, наставлял изучать его так же внимательно, как любую фразу из Писания, которую они вместе рассматривали. Эстер почудилось, будто она видит обруч, опоясавший его голову, а затем и его исстрадавшуюся грудь, обруч, состоящий из боли. И венец этот, будучи пожизненным мучением старика, тихо напоминал о чем-то, что тот знал всю свою жизнь: «Ты же всегда знал об этом?» И Эстер увидела, как раввин прислушался к голосу, и согласился. Ибо смерть – так теперь думала Эстер – ждет согласия даже там, где она должна бы повелевать.

Она смотрела, как жизнь выходит из него неровной нитью, как пенный след за кораблем.

Огонь догорел – ему уже некого было согревать.

Эстер очнулась от рыданий Ривки.