Вес чернил

Но было уже слишком поздно. На лице Джона отобразились все его переживания за последнее время, в том числе стремление не уронить себя в собственных же глазах и желание бежать от внезапных бедствий этого города… и от Эстер.

– Ты приедешь ко мне. Возможно. Потом, – произнес Джон, тщательно выговаривая каждое слово.

Эстер попыталась проследить за его логикой:

– То есть после смерти раввина?

Джон неуверенно кивнул.

Она открыла было рот, чтобы спросить: а как же наша любовь? а твои клятвы? Но когда Джон снова обернулся в сторону спасительной кареты, Эстер вдруг охватил порыв иного рода: произнести слова, которые сразу бы загнали Джона в угол. «Я отдала тебе свою честь, и теперь ты знаешь, в чем твой долг передо мною!»

Но Эстер не признавала любви, которую нужно покупать жалостью. Она не стала обращаться и к понятиям о чести, поскольку попросту не верила в них. Честь и любовь – отнюдь не родственники, и те, кто утверждал обратное, грешили против истины. Только теперь Эстер поняла тот непростой выбор, перед каким оказалась ее бабка в свое время. «Сердце – вещь свободная, – говорила Лизабета, – и, порабощенное однажды, оно непременно поднимет мятеж».

«Я не позволю моему сердцу, что так жаждет свободы, стать рабом, – мысленно ответила она бабушке. – Пусть любовь придет ко мне свободной или же пусть не приходит вовсе».

– Тогда я буду ждать вестей от тебя, – сказала она.

Джон заметно расслабился, но невысказанное Эстер заставляло его чувствовать себя не в себе.

Он подобрался и посмотрел Эстер прямо в глаза:

– У меня нет такой силы духа, как у тебя.

«Поживи как я, так была бы», – подумала Эстер.

– Увидимся.

Он быстро чмокнул ее в щеку – Эстер в замешательстве не успела увернуться. С ее губ уже были готовы сорваться резкие слова, но они разрушили бы тишину, которая нужна была ей именно в этот момент, чтобы запечатлеть в памяти каждую деталь. Когда-то она думала, что женщине не пристало влезать в мужской костюм, чтобы узнать, что именно думает о ней ее возлюбленный. Сейчас она была готова и на большее, готова принять любую возможную форму, если бы знала какую. Стать совершенно другой, зачаровать его…

Он ведь ее любил. Сомневаться в этом было бы равносильно сомнению в самом ее здравомыслии.

Карета исчезла вдали.

Дни сокращались, тускнели, наслаивались один на другой, похожие, почти неразличимые, за исключением шаббата, когда Ривка зажгла свечи и капнула немного вина на бледный язык раввина, дождавшись, пока тот проглотит жидкость.

Лондон окончательно преобразился. На улицах больше не слышался стук копыт, а население сократилось до ничтожного числа жителей – слишком бедных, чтобы куда-то ехать, или слишком жадных, что тряслись над своим имуществом; слишком больных, чтобы спасаться, или слишком самоуверенных относительно своего здоровья; грабителей или немногих бескорыстных доброхотов, которые все еще ухаживали за больными.

Иногда до слуха Эстер доносился колокольный звон; где-то что-то громко ухало, слышался непонятный шум, а потом наступала зловещая тишина. Время от времени ее нарушали приглушенные крики. Эстер выходила из дома в поисках припасов, пыталась найти хоть какую-нибудь подработку, чтобы Ривка могла оставаться дежурить у постели учителя. Все запасы опиума в городе иссякли, а аптекарь вдобавок удвоил цену на ивовую кору. Он не брал монету из ее руки, а кивком головы велел положить на прилавок, будто не только прикосновение, но и само сказанное слово могло оказаться смертельно опасным.

Однажды в сумерках, возвращаясь домой из аптеки, Эстер забрела в парк, где когда-то давно встретила Кэтрин. Глупо, конечно, но она уже не боялась за собственную безопасность. Дорожки все сплошь заросли травой, а темнеющий воздух был насыщен птичьими голосами, так как по распоряжению мэра граждане перебили всех городских котов, каковые считались главными виновниками распространения чумы. Она долго стояла, прислушиваясь к птичьему пению среди колышущихся трав, пока над головой не зажглись звезды. Со стороны соседней пустынной улицы лился тусклый свет фонаря, который нес какой-то человек, и окна домов отвечали ему слабыми бликами.

Слова, что она когда-то читала в другом мире, в освещенной лампой переплетной мастерской, сейчас стали всплывать в ее памяти. «То, что ушло, и то, что было в прошлом, должно остаться в прошлом».

Эстер повторяла эти слова, чувствуя под ногами мягкий английский дерн…

Дома ее встретила Ривка с покрасневшими глазами. Вешая плащ на крючок, Эстер услышала прерывистое дыхание раввина, которого Ривка устроила возле огня. Старик что-то произнес сухим, едва слышным шепотом. Эстер, поколебавшись, подошла ближе. Уже несколько недель она избегала близких контактов с учителем, стараясь быть ему полезной на расстоянии, так как думала, что ее присутствие будет тяготить раввина.

– Видуй, – повторил раввин.