Весь шар земной...

«Кризис, начавшийся в Нью-Йорке, — писал Владимиров на родину из Чикаго, — с каждым днем становится все шире; фабрики, заводы, мастерские закрываются с такой быстротой, как будто они соперничают между собой… Страшно подумать о том, что будет в разгаре зимы. Заработная плата упала донельзя… На улицах появилось необыкновенно большое число нищих».

Вот в это-то тяжелое время Владимиров вспомнил, что у него записан адрес русского, который давно живет в Чикаго и участвовал в войне Севера с Югом на стороне противников рабства.

В небольшой квартирке Владимирова встретил пожилой человек. Он вовсе не походил на генерала, хотя, как писали русские газеты, Иван Васильевич Турчанинов за храбрость в боях под знаменами Авраама Линкольна удостоился именно этого звания.

К времени встречи мистер Джон Бэзил Турчин был всего лишь земельным агентом железнодорожной компании.

Турчин и его жена Надежда обрадовались встрече с земляком. Они уже больше года не встречали русских. Для них рассказы Владимирова были свежими новостями из родных краев.

Турчины жили в Америке около двух десятилетий. С удивлением услышал Владимиров, что хозяин дома покинул Россию в чине гвардейского полковника. Выходит, он и там мог бы дослужиться до генерала. Жил бы сейчас в каком-нибудь петербургском особняке, вместо того чтобы мотаться по делам Пенсильванской железной дороги. Видимо, у Ивана Турчанинова были серьезные причины для превращения в Джона Турчина. Но расспрашивать хозяина гость постеснялся.

Кое-что он понял лишь позднее, когда за чаем у Турчиных зашел разговор о президенте Гранте. Владимирова ужасали газетные карикатуры, едко высмеивающие президента. Как же можно, ведь сами же американцы избрали его управлять ими — и вдруг такое неуважение?

Хозяйка дома спокойно заметила, что уважать надо не должность, какой бы высокой она ни была, а человека.

— Зачем смотреть на президента как на некое неприкосновенное существо? — продолжала она. — Вы никогда не станете свободным и независимым, если не поймете, что Грант такой же человек, как все, со своими достоинствами и недостатками. Хорошо он исполняет свои обязанности — его хвалят, плохо — рисуют на него карикатуры, изображают в виде дохлой клячи.

Турчин попытался найти Владимирову работу. Они обошли чикагских знакомых генерала. Тщетно; кризис становился все жестче, открыто поговаривали о близком бунте, отчаявшихся безработных почти насильно высылали из Чикаго.

Тогда Турчин предложил земляку поехать в поселок, который он создает на землях железнодорожной компании для переселенцев из Польши.

Поезд остановился среди дубового леса. Один большой дом да несколько бараков — вот и весь Радом: так в честь древнего польского города назвали это местечко. Но Турчин не сомневался, что со временем здесь разрастется настоящий город.

— Видите эту просеку? — показывал он. — Здесь будет наша главная Варшавская улица. А пока вам придется поработать тут топором, лопатой и тачкой.

В Радоме Владимиров провел зиму. Научился немного говорить по-польски. От переселенцев услышал, что на войне отличился не только генерал, но и его жена, перевязывавшая раненых на поле боя. Однако после войны тайные и явные сторонники потерпевших поражение южан-рабовладельцев всячески мстили своему врагу. Говорили о нем как о подозрительном человеке, который мечтает о каком-то другом, более справедливом обществе, нежели так превосходно устроенное американское. Владимиров не знал тогда, что генерал был знаком с Герценом.

Весной Турчин приехал в Радом после долгой отлучки по делам. Он не стал отговаривать Владимирова, которому не терпелось продолжить странствие по Америке. На прощание сказал:

— Приезжайте к нам через десять или пятнадцать лел и вы найдете в Радоме десять или пятнадцать тысяч жителей.

Владимирову не довелось больше увидеть своего земляка. Много позднее, уже в России, он услышал от вернувшихся эмигрантов: о заслугах генерала забыли, он вынужден зарабатывать на пропитание игрой на скрипке. Радом же действительно стал городом — правда, маленьким, захолустным…

После зимы в Радоме Владимиров отправился в главное свое путешествие по Америке. Он намеревался пешком добраться до побережья Тихого океана, до манящей «золотой Калифорнии».

Да, путь далек — около трех тысяч километров. И вот последняя запись перед дорогой: «Меня стращают смертью от жажды, индейцами… Но разве я сам не могу судить хотя бы приблизительно о предстоящих опасностях? Разве я не могу принять меры против них? Я иду, что бы мне ни предстояло… Я трезво смотрю на дело, оно исполнимо — я и докажу это!»

*

Сначала он шел пешком. День за днем, день за днем, в жару и дождь, по дороге и без дорог, изредка останавливаясь на перепутье, чтобы заработать кусок хлеба.

Он встречал множество людей. Одни брели от Атлантического океана к Тихому, другие — от Тихого к Атлантическому. Гнала их нужда, поиски работы.

Эти люди обучили его рискованным приемам «бродячей Америки»: даровому проезду на поездах.