Весенние ливни

— Ага, ага! — подтвердила Лёдя, завидуя подруге, которая первой приметила такое, что после ее слов открылось другим.

По улице неслись автомашины, важно двигались троллейбусы. Оглядываясь по сторонам, спешили на переходах люди.

Лёдя вспомнила хмарку, на которую показала Кира из окна троллейбуса, и поискала ее в небе. Но узнать хмарку было уже невозможно. И не потому, что из-за небосклона поднялась целая гряда облаков и плыла в синеве. Нет. Перед грядой плыло два облачка, а еще дальше — одно. Оно, верно, и было тем самым. Но выглядело совсем иначе — раскудлатилось и вытянулось. И все-таки оно напоминало изображенное на картине.

Лёдя собралась было сказать об этом, но, не найдя слов, только вздохнула.

— Ты хотела что-то сказать? — нарушил молчание Прокоп.

Она отрицательно покачала головой.

— А человеку, городу повезло меньше, чем природе,— задумчиво промолвила Кира, обдав Прокопа светом своих блестящих глаз.— А про работу и говорить нечего.

— Сами краски на картинах точно жухнут,— сказал Прокоп, обративший на это внимание еще в галерее.

— Непонятно даже… Почему? Тут, наверное, сама красота сложнее, что ли…

— Природа извечнее,— неожиданно приуныла Лёдя.— А в жизни людей еще много несовершенного… боли…

На нее накинулись скопом, но тут же недовольно смолкли: к ним приближался главный инженер. Шел он, опираясь на суковатую трость, с которой начал ходить недавно, и она придавала ему холодный, гордый вид. Поравнявшись с ними, Сосновский неожиданно остановился.

— Отдыхаете? — без особой уверенности спросил он, посматривая на скамейку.

— Угу… Может, присядете? — пригласил Прокоп, покосившись на Лёдю. Но та осталась спокойной, и он более твердо повторил: — Садитесь, пожалуйста.

Однако сесть Сосновский не успел. Все увидели, как из подъезда дома, где жили Шарупичи, спотыкаясь и чуть не падая, к бульвару бежала Нина — Комликова падчерица. Платок она держала в руке и, когда спотыкалась, взмахивала им.

— Я к дядьке Михалу хотела, но его дома нету. Что же теперь будет, Лёдя? — подбежав к скамейке, стала объяснять она.

Обратив внимание на Сосновского, девушка осеклась, но превозмогла замешательство и затараторила с еще большим отчаянием:

— Что делать нам? А? Мамка перетряслась вся… Помогите, товарищи!..

— Да успокойся ты,— почти приказал Прокоп и поднялся: в таких случаях в нем пробуждалось чувство ответственности за других.— Расскажи чин чином.

Девушка судорожно глотнула слезы и вытерла платком губы.

— Сегодня суд был. Нам с мамой половину всего присудили. А как вернулись, отчим за топор схватился. Кричит, в драку бросается. Грозит, если не сойдем куда, убьет нас. И дома не пожалеет — спалит. Все на ветер пустит. А куда мы без крова?

— Айда! — распорядился Прокоп.

Помедлив, вслед за молодежью побрел и Сосновский, чувствуя, что не может остаться один, хоть видел, как все возмущены.

Задыхаясь, Прокоп и Лёдя первыми вбежали на Комликов двор. Пиная, чтобы не попали под ноги, ленивых придурковатых кур, добрались до крыльца. Двери в доме оказались распахнутыми, и вокруг было тихо.

— Ах, мамочка ж ты моя! — истошно заголосила Нина и кинулась в сени.

Комличиха отозвалась плачем и, пошатываясь, показалась на пороге коридора. Остановившись в дверях, прислонилась к косяку, и грузное тело ее затряслось. Она заслоняла собою свет, исплаканного лица ее почти не было видно, но Нина заголосила снова.

— Он там, в саду! Туда ступайте! — шевельнула рукой Комличиха.

Комлик рубил деревья. Несколько яблонь беспомощно лежали на земле. Было что-то дикое и несправедливое в том, что они повержены и лежат во всей своей красе, а на ветвях и под ними желтеют спелые яблоки.

Лёдя вообще без боли не могла видеть, как валят деревья. Ей казалось, что они падают со стоном и, поворачиваясь, ударяются о землю виском. А тут еще были доверчивые, добрые яблони!

— Дядька Иван, что вы делаете? — не своим голосом закричала она.—Опомнитесь!

Комлик был страшен. Лохматый, в расстегнутой рубахе, вылезшей из штанов, он высоко взмахивал топором и, гакая, опускал его на ствол яблони. Топор глубоко входил в живую древесину, яблоня вздрагивала, как от испуга, и с нее срывались самые спелые яблоки. Падали они после каждого удара, и было слышно, как, прошелестев меж ветвей, глухо стукались о землю. От ярости Комлик вспотел. Космы волос упали на лоб и прилипли к нему. Это, верно, тоже раздражало Комлика, и он, перед тем как ударить топором, встряхивал головой и проводил рукавом по лбу.

На Лёдин крик он не обратил никакого внимания. Только перекосил рот, ощерился и стал рубить яростнее.

Когда и с этой яблоней было покончено, Комлик подскочил к рябине. На ней краснели гроздья, а на макушке белели цветы — она, видно, цвела второй раз. Рябина была еще тонкой, и Комлик с одного удара срубил ее. Но больше орудовать ему не довелось. Прокоп и Трохим Дубовик схватили его сзади, заломили за спину руки и отобрали топор.