Весенние ливни

— Перепроверил еще раз: кажется, всё в порядке,— виновато потер колючую щеку Евген.— Советовался с вагранщиками. Говорят, днище должно открываться и закрываться, как в сказке.

— Тогда пошли.

Они вернулись в цех и долго лазали под вагранкой, стоявшей на ремонте, осматривая днище, проверяя свои соображения. А когда вылезли — лицом к лицу столкнулись с Кашиным, проходившим мимо вагранки. Стараясь держаться бодро, тот вышагивал с напускной независимостью, высоко подняв голову. Но глаза все же бегали, лицо серое, и выглядел он, будто спал ночь не раздеваясь.

Неприятно глядеть в глаза наказанному человеку. Алексеев потупился, отступил на шаг, но потом рассердился на себя. Евгену стало смешно. Каким Кашин был и каким стал! Куда девалось его самомнение, помпа. А может, наоборот, смешным и жалким было иное — то, что Кашин тужился, норовил сохранить прежнюю уверенность, солидность, а у самого всё дрожало внутри, цепенело от унижения, от бессилия выглядеть прежним.

«Сейчас станет искать сочувствия,— подумал Евген,— выберет меня или Алексеева — кто, по его мнению, мягче — и будет апеллировать».

Но Кашин начал с иного. Сунув холодную руку Евгену, потом Алексееву, спросил:

— Ну и как тут без меня? Рай?

— Ничего, работаем,— ответил механик.

— Больше никто не прижимает?

— Пока нет.

— А дела?

По тому, как он спрашивал, как произнес «дела», как передернулись обвисшие его щеки, Евген догадался: Кашин явился сюда, искренне надеясь, что в цехе без него всё идет наперекос. И еще понял: Алексеев раскусил Кашина и дал ему это почувствовать.

— Вот мало-помалу начинаем в гору подниматься,— сказал Евген и кивнул на вагранки.— За механизацию взялись.

— Снова царь-барабан?

— Нет, Никита Никитич,— спокойнее возразил Алексеев.— Это царь-вагранка! Мы ее в обиду уже не дадим…

Кашин кольнул его злым, затравленным взглядом и зашагал дальше, не зная, как держать руки. Он здоровался с рабочими, ему отвечали, но, отвечая, весело поглядывали на Евгена с Алексеевым.

Подойдя к формовочной машине, возле которой хлопотал Комлик, Кашин поздоровался и с ним. Комлик едва кивнул ему в ответ, но так, что нельзя было понять, кланяется он или кивает в лад своим мыслям.

«Боится нас… Вот субчик!» — отметил про себя Евген.

Этого Кашин снести уже не мог. Им пренебрегал Комлик!

— Не здороваешься? — процедил он сквозь зубы, чувствуя, как палит в груди и слабость подкашивает колени.

— Не чую! — продолжая делать свое, издевательски крикнул Комлик.

— Врешь, слышишь!

— Ей-богу, нет…

— Похоронил уже? Думаешь, совсем погорел? А что, ежели я сызнова вернусь? Подумал об этом? Мне бы перебиться только… И не забывай, что у меня, кроме всего, сын есть. Приходи сегодня в обеденный перерыв к большому конвейеру, удостоверишься.

— В чем я там удостоверюсь? — ощерился Комлик, постепенно привыкая к неуважительному отношению к бывшему начальнику и зная, что всё останется безнаказанным. Ему даже начинало нравиться играть на нервах Кашина.

— Воинов-комсомольцев увидишь! Сына, который тоже не простит, ежели что!.. Самосвалы, сделанные из собранного металла увидишь!

— А вы при чем тут?

Кашин оторопел.

— Молчи, хапуга! — крикнул он, собравшись с силами,— Я всегда советской власти служил и послужу еще. А ты скажи лучше, как за дом судиться будешь с женой да девчонкой несчастной. Эх ты, рабочий!..

Они уже не замечали Евгена, и с пеной у рта горячились оба. А Евген стоял и не знал, как остановить непристойный скандал.

К счастью, подошла Дора Димина. Комлик заметил ее и старательно принялся за работу. Невольно оглянувшись, Кашин тоже встретился взглядом с Дорой и, умолкнув, прищурился.

— Что у вас тут такое? — спросила та.

— Да вот, пугает и помыкать по-прежнему хочет,— через плечо ткнул пальцем Комлик.— Будто его боится кто!..

Дора удивленно посмотрела на формовщика, потом на Кашина.

— Если вы, Никита Никитич, по делу, то пойдемте ко мне,— предложила она.

Но Кашин молча повернулся и медленно потащился к выходу. Ноги его заплетались, и Евгену показалось, что, пошатнувшись, он зацепил плечом ферму.

3

Они осмотрели художественную галерею — как раз на это устанавливалась мода — и, вернувшись к себе в автогородок, сели на бульваре. Расходиться сраау не хотелось.

Сначала действительно шли смотреть картины потому, что так повелось и газеты расписывали подобные экскурсии. Но как только вошли в первый вал, невольно притихли, точно каждый остался наедине с тем, что видел.

Особенно понравились пейзажи Белыницкого-Бирули — простые, подсмотренные в жизни. Когда возвращались на троллейбусе и проезжали незастроенный отрезок Могилевского шоссе, Кира воскликнула:

— Точь-в-точь Бируля!

И на самом деле, холмистое поле, кустарник на берегу ручья, одинокая хмарка на небе напоминали одну из его картин. Видимо, художник больше всего любил канун весны и осень. Это чувствовалось также в его летних пейзажах. Трудно передать словами, что предвесеннее было в кустарнике, ручье, в хмарке, вслед за которой вот-вот обязательно потянется череда облаков, но, безусловно, было. Это бирулевское и уловила Кира.