Весенние ливни

Парнюга, не разгибаясь, повернул голову и цыкнул сквозь зубы слюной.

— Идите-ка вы лучше туда, откуда пришли,— огрызнулся он и снова принялся за свое.

Подбодренный тем, что рядом товарищи, Юрий размахнулся и огрел нахала кулаком. Но тот, словно издеваясь продолжал рвать огурцы. А когда Юрий замахнулся во второй раз, лягнул ретивого стража ногой. Юрий схватился за живот, застонал, скорчился.

На парнюге повисли, заломили ему назад руки и отобрали огурцы.

— Дайте я его! — завопил Юрий и, кривясь от боли стал бить парнюгу по щекам, куда попало.

Рассердившись, Тимох заломил за спину руки и ему.

— Гони! — крикнул Жаркевичу.— И предупреди как следует: попадется еще раз — будет иметь бледный вид и холодные ноги…

Этот случай как-то оправдал неказистое занятие, но практичный Васин все же присмотрел работу на лесном складе. Решили разделиться на две группы: по очереди караулить огород и через день трудиться на складе — укладывать бревна в штабеля. Работа была тяжелая. Бревна привозили грузовики с прицепами и сбрасывали прямо при дороге. К штабелям приходилось их катить кольями, по слегам. Когда же штабеля становились высокими, колья уже не помогали, и бревна тогда сунули, упираясь в них грудью. Сырые, не окоренные, они соскальзывали по слегам, и часто всё начинали сначала. Под вечер, замаявшись, Юрий едва добирался до землянки, Чтобы не показывать свою слабость и подавленность, он незаметно отделялся от ребят и брел к сушилке.

К тому же Юрий чувствовал, что ниточка, связавшая было его после дорожного приключения с Тимохом, безнадежно оборвалась после досадного случая на огороде. Тимох вел себя так, точно Юрия не было совсем, и только изредка украдкой рассматривал его, будто желая что-то прочесть на Юрином лице. Не ладилась дружба и с другими — что-то мешало.

Прилегши на куче зерна, нагретого за день солнцем, Юрий замирал в тягучем оцепенении и, прислушиваясь к окружающим звукам, вбирал в себя отрадную теплоту. В сушилке пересыпалось, шуршало зерно, где-то поблизости тихо переговаривались люди, тянуло горьковатым дымком, и мирный покой охватывал Юрия, хотя нет-нет да и докучали обидные вопросы: «Почему не налаживается настоящая дружба с ребятами? От чего это зависит: симпатичен тебе человек или нет? Не оттого ли, как ты понимаешь свой долг перед ним?»

Постепенно усталость проходила. Вместе с силой к Юрию возвращалась и вера в себя. Сомнения забывались, и беспокоили только тапочки — они грозили вот-вот развалиться.

6

«Здравствуй, дорогая моя, милая Лёдя»,— аккуратно вывел Юрий, но тут же зачеркнул слова «моя» и «милая». Взял чистый лист. Однако, написав: «Здравствуй, дорогая Лёдя!» — задумался, упрекнул себя, что не собрался с письмом раньше, и снова вставил «моя».

По залубеневшей палатке, как по железной крыше, гулко барабанил дождь. Он начался вдруг и полил словно из ведра. Даже никто не успел прибежать в палатку сухим. Юрий приподнял брезент — дождь продолжал сечь так, что дымилась земля. Косые голубые нити дрожащей стеклянной занавесью закрыли небосклон, и Юрию показалось, что палатка — островок, на который опрокинулась вода. Неожиданно сквозь шум дождя он услышал тоскливые, как стон, клики. Он прислушался и замер от удивления: курлыкали журавли. «В отлет собираются,— подумалось ему, и грустная нежность к зеленому далекому краю, к родным и близким, что остались за тысячи километров, пала на сердце.— Хорошо там у нас теперь! Яблоки, сливы… И всё свое, самое лучшее…»

Ребята сидели и лежали на постелях, тоже прислушиваясь к журавлиным крикам и шуму дождя. Загорелые, небритые лица у них побледнели и будто светились в ожидании чего-то очень хорошего.

Юрий вздохнул и опять принялся писать.

«Я знаю, ты, как мама, любишь, чтобы тебе рассказывали все по порядку. Так вот, когда поезд тронулся, все в вагоне набросились на еду. В дороге мы вообще ели как не в себя. Несколько раз на остановках нас водили обедать. Если верить прошлогодним целинникам, обеды за год ни капельки не изменились. Особенно знатной была каша: поставишь ложку перпендикулярпо — стоит, поставишь под углом десять градусов — стоит тоже.

Правда, с городами знакомились больше по буфетам, но запомнились Пенза, Куйбышев, Уфа. Уфа, например, находится на горе. Дома, как в Грузии, лепятся по склонам. Встретили нас там чудесно: крутили патефонные пластинки, было много лотков, а в общем-то вся страна в строительных лесах — стройки, стройки. Сразу за Златоустом пересекли границу между Европой и Азией. Знаменитый столб никого не удивил. Тимох даже запустил в него консервной банкой. Курили московские, саратовские, куйбышевские, ереванские, тбилисские папиросы, но все с одним названием — «Беломор»...»

Выходило не совсем интересно, да и не обо всем стоило писать. Но рожденная усталостью и дождем тоска по дому, по далекой Лёде просилась на бумагу, и Юрий продолжал: