Вещная жизнь. Материальность позднего социализма

«Что же произошло после сеанса Кашпировского? ‹…› Если обычно под вечер начинается спад вызовов, то на этот раз резко выросло число обратившихся за медицинской помощью. Среди них преобладали „тяжелые“ с отеком легких, нарушением ритма сердца, с гипертоническим кризом. Смертность в эти сутки выросла втрое. Врачи 23‐й поликлиники в последующие три дня отметили резкое обострение заболеваний в основном у страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями. У ПНД резко возросли очереди больных с обострившимися нервно-психическими расстройствами ‹…› Выше говорилось: хотите – смотрите телевизор, хотите – нет ‹…› Выяснилось, что среди взрослого населения телетерапия наиболее сильно воздействует на женщин со средним образованием ‹…› Хочу обратить внимание всех присутствующих, что самой уязвимой группой по суггестивному воздействию оказались дети ‹…› Это посягательство не только на здоровье людей, но и на экологию психологической жизни общества»[544].

Выступление с позиций специалиста-медика в данном случае откровенно политизировано: его автор называет «женщин со средним образованием» и детей жертвами, не способными сопротивляться влиянию Кашпировского, передающемуся через телевизионный сигнал. Такая терминология позволяет ему претендовать на право отбросить как риторический вопрос, является ли решение смотреть телевизор личным делом каждого: конечно, нет, ведь воздействие телевидения опасно для тела нации. Если его не контролировать, оно причинит вред физическому и душевному здоровью нации, в подтверждение чего приводится традиционная отсылка к женщинам и детям как беспомощным существам, нуждающимся в защите.

С этой точки зрения характеристика Кашпировского и его аудитории как «мракобесов» отличалась крайней политизированностью, потому что ее целью было дискредитировать в коллективном сознании другую форму власти, ставившую под угрозу монополию советского образованного класса – точнее, его мужской половины – на право решать, как должно выглядеть тело советской нации. В конце концов, употребление этого слова было продиктовано стыдом за соотечественников – чувство, которое, говоря о популярности передач с экстрасенсами, открыто выражали некоторые авторы[545]. Стыд в данном историческом контексте порождал отождествление, схожее с тем, которое Ив Сэджвик описала в книге «Трогательное чувство» (Touching Feeling): он разрушал привычное самосознание советского интеллигента, но немедленно навязывал ему новую роль – ответственного члена советского общества; как писала сама Сэджвик, стыд толкает человека «в двух направлениях ‹…› к болезненной обособленности, к не поддающемуся контролю ощущению связи со всеми и каждым»[546]. Для состоящей преимущественно из мужчин советской интеллигенции появление на телевидении Кашпировского и Чумака оказалось толчком к вынужденному слиянию с советским обществом. Речь шла не об идеальном воображаемом и рациональном обществе, построенном по принципам производственного языка или любого другого официального дискурса, а об обществе, выбиравшем другие – предположительно иррациональные – индивидуальные и коллективные идентичности. Это ощущение напугало советскую интеллигенцию, поскольку общество отказывалось от рационального советского самосознания, сформированного ценностями, которые она хотела видеть в качестве социальной нормы. Называя популярность телепсихотерапии мракобесием, интеллигенция эмоционально подчеркивала дистанцию между собой и «остальным обществом», которую наличие дома телевизора поставило под угрозу. Муратов назвал телевидение «революцией в средствах человеческого общения» и «кратчайшим расстоянием между человеком и человечеством»[547]. Слово «мракобесие» нужно было, чтобы преградить этот кратчайший путь, вернуть своему личному пространству независимость и спрятать «не поддающееся контролю ощущение связи со всеми и каждым», которое телевизор навязывал уже одним своим присутствием в каждой советской квартире.