Вещная жизнь. Материальность позднего социализма

В этой главе я рассматриваю музеефикацию старинной архитектуры в СССР после Второй мировой войны как процесс, отразивший и стимулировавший национальное видение советской истории в его романтической трактовке. Сосредоточившись на Русском Севере, где памятники народного зодчества из‐за поздней модернизации сохранились лучше, чем в других регионах Советского Союза, я покажу, как дерево, традиционный строительный материал в местных селах, стало символом «древних культурных истоков» советского общества. Благодаря недавним исследованиям социалистической материальности мы теперь гораздо больше знаем о том, как социалистические режимы старались воплотить свое понимание современности и взгляд на исторический прогресс с помощью таких материалов, как пластик, бетон, железо и стекло[193]. В настоящей главе я хочу добавить дерево к списку материалов, сыгравших ключевую роль в объективации социализма, поскольку сама текстура дерева как материала могла живо свидетельствовать об исторической преемственности социализма.

Если теоретики советской марксистской архитектуры 1920‐х и 1930‐х годов рассматривали историю как живой процесс и стремились повлиять на нее, создавая новые материальные формы, то послевоенное движение за сохранение архитектурных памятников пыталось, оберегая исторические ландшафты и объекты культурного наследия, представить историю как предмет визуального удовольствия. Парадокс заключался в том, что реставраторы деревянного зодчества заимствовали у советских конструктивистов риторику и методологию. Суть деятельности тех и других составлял поиск подлинных архитектурных форм. Раннесоветские архитекторы полагали, что архитектурные формы должны выполнять новую функцию – создавать материальные условия для общественной жизни (отсюда призыв Гинзбурга к советским архитекторам «развертывать свой замысел изнутри наружу»). Однако в глазах советских защитников архитектурного наследия формы, с которыми они работали, имели только одну функцию – олицетворять историю[194]. В эпиграф вынесены слова Александра Ополовникова, утверждавшего, что в традиционной деревянной архитектуре «сохранилось немало из того, что ‹…› уходило корнями ‹…› к истокам древней народной национальной культуры»[195]. Такое понимание архитектурного наследия вылилось в попытки найти первичную, идеальную эстетическую систему, предположительно лежавшую в основе народного деревянного зодчества, и очистить сохранившиеся объекты от позднейших наслоений.

Движение за сохранение архитектурных памятников, существовавшее как в центральных регионах Советского Союза, так и на периферии, было внутренне связано с борьбой за социальную власть в послевоенном советском обществе. Стивен Биттнер и Катриона Келли в исследованиях, посвященных охране памятников архитектуры в Москве и Ленинграде, соответственно, показали, как архитектурное наследие наделило советскую городскую интеллигенцию правом определять историческое воображение, апеллируя к национальной памяти как к важнейшему, облеченному в материальную оболочку феномену. Многие советские проектировщики и чиновники по-прежнему стремились средствами архитектуры создать новые социалистические формы организации общества. Однако рост числа защитников архитектурных памятников среди советской интеллигенции после Второй мировой войны и особенно начиная с середины 1950‐х годов затруднял масштабную перестройку или снос подобных объектов. В позднесоветскую эпоху планировщикам приходилось считаться с участниками движения в защиту архитектурного наследия, опирающимися на изданные после войны законы и прибегающими к другим мерам институционального давления, например письмам в газеты или публичным слушаниям[196].

В Москве и Ленинграде кампании такого рода возглавляли представители «старой интеллигенции» – люди, чьи семьи жили в этих городах на протяжении нескольких поколений. Для них на кону стояло пространство, где они жили и которое они воспринимали как свое. Иначе обстояло дело на периферии, где движение за сохранение архитектурных памятников тоже зародилось в конце 1940‐х годов и продолжило ускоренно развиваться после смерти Сталина. Люди, заложившие основания музеев деревянного зодчества под открытым небом, в том числе Александр Ополовников и Вячеслав Орфинский на Русском Севере или Сергей Баландин в Сибири, были родом из крупных региональных городов, таких как Петрозаводск и Иркутск, или из других регионов Советского Союза. Желание сохранить архитектурное наследие, порожденное национально-романтическим взглядом на историю, побуждало их проецировать предполагаемую историческую подлинность со зданий на их обитателей. Поиски аутентичных архитектурных форм привели к искусственной архаизации и экзотизации не только зданий, но и местных сообществ Русского Севера.