Весна священная

поцеловала Мирту в волосы — такие же густые и по-молодому душистые, как некогда у меня,— и, улыбаясь ее улыбке, весело сказала: «Слушай, говори мне все, мы обе женщины. А то хороша будет дева с пузом!» — «Мадам, теперь я буду работать на совесть».— «Да, мы будем работать лучше, чем прежде. А с ним я поговорю сама. Конечно, я скажу ему не то, что сказала тебе. Я просто скажу, что там нет предрассудков, мужчина и женщина свободны в своем выборе, и объясню, как вам пожениться, если вы хотите. Там вас поженит обычный чиновник, препоясанный трехцветной лентой, которому неважно, какая у кого кожа. Когда вы выйдете, мальчишки — они всегда играют у мэрии—будут кричать: «Vive la mariée!» \—«Да, но... мы же приедем обратно?.. Когда-нибудь ведь придется...» — «Тогда ты будешь смотреть на все иначе. Ты будешь жить в мире, который создала сама, а не те, кто и не знает, зачем и почему они живут». 31 «Плохо начинается год»,— пробормотал Энрике, срывая листок календаря, который он только что купил, ибо шел уже второй день первого месяца. «Плохо начинается...» Я постучала по дереву, отгоняя дурные пророчества, ибо для меня было особенно важно, чтобы ближайшие месяцы не принесли неудач. И в поисках добрых предвестий (первый эпизод нашего балета назывался «Весенние гадания») я подумала о белых цветах лианы, которые скоро покроют все крещенским снегом, об алых и пурпурных бугенвилиях и фламбойянах, которые расцветут, когда минуют холодные утра тропической зимы, и о цветах, предвещающих пасху, багряных и пышных, словно чудо, завершающее ритуальный цикл. Но Энрике думал о багрянце крови — слишком часто рассвет омрачали теперь мертвые тела, валявшиеся на тротуарах или на обочинах дорог. Заря освещала пробитых пулями или повешенных на дереве людей, а убивали их, казнили, расправлялись с ними ночью, во тьме, где-нибудь неподалеку, в казарме, и волокли сюда, чтобы замести следы злодеяний. Хотя газеты старались преуменьшить и замять происходящее, скрыть все же было невозможно—кто вопиет громче мертвого тела! — и приходилось писать, что день за днем — не реже! — убийства совершают «враждующие между собой группы 1 Да здравствует новобрачная! (франц.) 350

мятежников» (да, именно так). Однако в том краю, где находятся Ольгйн, Майари, Пуэрто-Падре и Виктория-де-лас-Тунас, валялись и висели трупы с явными следами пыток. «Люди эти,— говорил мне Энрике,— были коммунистами или участвовали в Движении 26 Июля»,— и рассказывал то, что знал о «кровавых святках», когда эта гнусная тварь, полковник Фермин Каули, по приказу Батисты, приурочил расправу к самому празднику, пятная кровью Вифлеемские ясли. Одну из жертв (именно того, кто возглавлял в Ольгине Движение 26 Июля) избили, сломали хребет, потом прикончили ножами, изрешетили пулями и, наконец, повесили на дереве, совершив, как в Штатах, мерзкий обряд линчевания. О коммунистах, павших в долгой и упорной борьбе, уже вписавшейся в историю века, я слышала за свою жизнь немало, а вот о Движении 26 Июля не знала ничего. «Как? Неужели не помнишь? — удивился Энрике.— Забыла про нападение на казармы Монкада?» И правда, ведь 26 июля высадились на берег мятежники, приплывшие из Мексики, и, кажется, погибли в первой схватке с правительственными войсками. «Нет, навряд ли,— сказал Энрике.— Если бы там,— он показал пальцем на Восток,— ничего серьезного не происходило, эти не зверствовали бы так...» Да, что-то происходило, не иначе, ибо в середине января газеты сообщили, что собрался конгресс, отменил конституционные гарантии и ввел цензуру печати. «Ах ты черт! Прямо как в военное время,— сказала Тереса, которая зашла к нам в тот день.— Вы послушайте,— она с иронической торжественностью стала читать шапки из «Пуэбло»: «Отмена гарантий бьет по террористам и по их сообщникам. Правительство и его помощники верно служат честным гражданам, семейным устоям, домашнему очагу».— «Меня воротит от очага и устоев,— сказал Энрике.— Вот уж испоганили эти слова на всех языках. Коммунистов — прости, Вера! — преследуют во имя очага и устоев. Петэн и Лаваль расстреливали французских партизан. Солдаты генерала Фульхенсио Батисты сажают, пытают, убивают—и все ради очага и устоев».— «Очаг и устои — синонимы порядка»,— сказала Тереса напыщенным тоном, передразнивая кого-то. «Кладбищенского»,— сказал Энрике. «Или того,— сказала Тереса,— который царит у нас, на Семнадцатой улице, где, кстати, твой очаг и твоя семья. Ах, братец, какая семья! Самые сливки, как говорится в светской хронике. Жаловаться не на что».— «Вот что, Тереса, ну тебя к черту». - Жизнь шла своим ходом. Я столько раз страдала из-за событий, совершенно чуждых моим желаниям и чаяниям, что 351