Весна священная

ные. У нее отнимут широкие улицы, обсаженные деревьями, просторные площади, уютные кафе, театры, большие кино, где проходят премьеры фильмов, сверкающие мозаикой бассейны— разве что Каликсто станет ждать ее у входа, словно собачки, которых в Париже оставляют за дверью булочной. Понемногу это станет кошмаром для них обоих—тем, что кто-то назвал «преисподней прочих людей»... А Гаспар говорил: «Каликсто докажет свою любовь, если не женится на Мирте».— «Это какую, не-бес-ную?»—сказал Энрике, немного перепивший (быть может, для того, чтобы сбросить с души бремя, отяготившее нас). «Еще чего! — сказал Хосе Антонио, тоже выпивший лишнего.— Ну и чушь! Небесную любовь придумал Данте, потому что он втрескался в Беатриче, когда ей было девять лет. Все ж лучше написать «Божественную комедию», чем отсидеть за совращение малолетних».— «Шути, шути! — сказал Гаспар.— А подумали вы о том, какой скандал поднимет мамаша, которая из того же самого общества, что и ученицы вашей первой школы?..» — «...а школа эта,— докончила я,— именно сейчас нужнее всего. Нет, ты посуди...» Вдруг Энрике словно очнулся и сказал спокойно: «Та-ак... В чем же, собственно, трагедия? Они друг друга любят. Ну, и что же? Пускай делают то, что все мужчины и женщины. Неужели для этого непременно нужен обряд?» — «А куда же он ее поведет? — строго спросил Гаспар.— В отель? Или в грязный притон? Да она умрет от омерзения».— «Ах, чего там!—сказал Хосе Антонио.— Задержатся как-нибудь в школе».— «Каликсто слишком уважает Веру».— «Вот именно,— сказала я.— Мало вы знаете Каликсто. Я редко встречала таких честных и чистых людей. Он сам всякий раз запирает школу и следит, чтоб никто не остался». Мы переменили тему и скоро стали поглядывать на часы. Каждый вспомнил про какое-нибудь срочное дело, хотя был первый день года: Хосе Антонио ехал ловить рыбу с коллегами из Штатов, Гаспар репетировал с несуществующим оркестром, Энрике понадобилось заняться проектом высокогорной гостиницы, где, под опекой облаков, можно в любой сезон наслаждаться идеальной погодой. «Выбери что-нибудь потише, чем Сьерра-Маэстра,— сказал на прощанье Хосе Антонио.— Скоро там будет жарко».— «Ты думаешь?» — «Посмотрим...» Энрике еще спит, когда я иду в его кабинет, сажусь у дивана и гляжу на Мирту. Она смотрит неподвижным взглядом в полумглу, на балки потолка, молчит, должно быть, очень страдает. И вдруг, в озарении, я вижу ее такой, какой еще не видала: ведь это же я в далеком прошлом, худая, с крепкими от экзерсисов 348

ногами, одержимая танцем, упорно — и волею, и чутьем — стремящаяся стать звездой, которой мне стать не удалось. В ней я воплощаюсь снова, в ней я живу, в ней обретаю снова свою юность—пору страданий и надежд. Сперва «Весна», потом — наверное, скоро — царевна из «Жар-птицы», балерина в «Петрушке», белый лебедь, черный лебедь, а там и несравненный «Умирающий лебедь» Анны Павловой. Я гляжу на нее и вижу, что и взгляд у нее мой; гляжу и думаю: здесь, далеко от мест, где я поняла, что живу, она, начавшая жизнь с тех же мечтаний и надежд, которые столько лет помогали жить мне, уже разбилась в кровь о стену темных, враждебных сил. Страдая вместе с ней, я думаю о том, как нелепа драма, которую не довелось узнать мне, когда я, в эти же самые годы, впервые полюбила. (О, комната на улице Ломбар, такая маленькая, что, лежа рядом, мы трогали стены рукою, я — левой, он —правой! Как смеялись мы там! Я понимала, что делаю, я ликовала, я сама хотела того же, что и Жан-Клод, не думая о документах и обрядах — печатях, подписях, таинствах, которые так важны для тех, кто родился в определенной среде... Даже слово «замуж» было мне противно, потому что за ним тянулась вся цепочка мещанских понятий: домашний очаг, вкусный обед, уют, обеспеченность, семейное счастье, швейная шкатулка, штопка, починка, «яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, ключница, коей перевалило за сорок, фамильное копье и тощая кляча» 1, читай: «небольшая скромная машина»; а если ты побогаче — наряды от Баленсиаги, Кристиана Диора или Ива де Сен-Лорана.) А тут надо выходить замуж. И я заговорила с Миртой спокойно и серьезно: готова ли она посвятить свою жизнь балету? Тогда все скоро решится самым лучшим образом. На Кубе, при нынешних обстоятельствах, нельзя и думать о том, чтобы стать профессиональной балериной. Сама Алисия Алонсо, талантливей которой здесь никого не бывало, вынуждена танцевать за границей. Значит, придется уехать—во всяком случае, уезжать надолго, как Алисия. А если так, через несколько месяцев, в Париже, она может сделать то, что сделала я,— отдать себя тому, кого полюбила. Отчета у нее не спросят, и, пройдя через испытание, без которого ни одна женщина не познает истинной жизни, она, если ей хочется, ознаменует это обручальным кольцом. А пока... Она меня обняла. Все стало ясно ей — скоро утро, начавшийся год будет лучше, чем те, минувшие. Увидев, что ей легче, я 1 Сервантес. Дон Кихот. Перевод Н. Любимова. 349