Весна священная

обросла корой, замкнулась в собственной келье и не пускала туда уличный шум. Мне выпало жить в суровое время — такое же суровое, как эпоха религиозных войн,— и не слабой женщине бороться со злом, выпрямлять кривое. Чем больше бед окружало меня, тем сильнее хотелось мне бежать от них, думая только о своей работе. Я понимала теперь, что, увлекшись новыми замыслами, подзапустила первую, такую нужную школу и положилась на Мирту с Каликсто, а сама каждый день по несколько часов обновляла и оживляла преподавательские методы старших моих учениц, слишком склонных, пожалуй, к академической рутине. И вот однажды — я никогда не забуду этот день, хотя он походил на все другие,— плотно позавтракав с Сильвией и Маргаритой в кафетерии на углу, я направилась в Старый город привычным путем, таким привычным, что машина как будто бы шла сама, словно робот, а я размышляла о чем-то. Сюда; теперь за угол; подождать у светофора; направо, до старой школы урсулинок, фасад в мавританском стиле, потом — налево... Но меня вернул к действительности довольно сильный удар. Я затормозила, и мимо меня, буквально в нескольких сантиметрах, пронесся красный грузовик, на котором большими белыми буквами было написано: «Fast Delivery S.A. Срочная доставка посылок. Экспресс Гавана, Алькисар». «Из-за посылок людей давите!» — в ярости закричала я, но никто меня не услышал, грузовик унесся к улице Монсеррат, а за ним — две машины, словно бы воспользовавшиеся тем, что едва не погубивший меня посланец «Срочной доставки» нагло пробил брешь в почти сплошном потоке послеполуденного транспорта. На Пласа-Вьеха все шло как обычно. Играла пластинка Амадео Рольдана. Но меня удивило, что ни Каликсто, ни Мирта не присматривают за классом—должно быть, они ушли в кабинет, где и жил мой управляющий. Конечно, ничего подозрительного в этом не было; и все же, подумала я, довольно глупо сидеть там вдвоем, ведь люди, не такие чистые сердцем, могут подумать плохое. И я пошла за ними, но дверь открылась, выбежал взволнованный Каликсто, за ним — Мирта с маленьким приемником, который я же ей и подарила. «Батисту убили! — крикнули они один за другим.— Убили Батисту!» Все забегали, закричали, стали расспрашивать, поднялся шум, почти ничего нельзя было разобрать. Да, на президентский дворец напали студенты. Да. Примчались на красном грузовике, выскочили прямо как черти и смели охрану. Бились, брали этаж за этажом, ворвались к диктатору, стреляли, он упал. Теперь идет бой 352

вокруг дворца. «Я туда иду!» — сказал Каликсто. «И мы с тобой!» — крикнули Эрменехильдо и Серхио. «Меня подождите,— вскричала Мирта.— Только накину платье».— «Никуда ты не пойдешь! — сказала я и схватила ее за обе руки.— Что тебе там делать? Да и всем вам. У вас и оружия нет. С ума посходили!» — «Пустите меня, мадам...» «Постойте, постойте!» Но мальчики бежали вниз, за Каликсто. Мирта, вся красная, повернулась к остальным, они застыли в углу, не зная, что им делать. «А вы? Мужчины вы или педики?» И тут я услышала свой незнакомый, металлический голос, непреклонный и властный: «Не дурите. Дело серьезное. На улицу бежать глупо. Вы не знаете, куда идти, кого слушаться. Только суматохи прибавите. Будет хуже. Если безоружные люди мечутся туда-сюда, они мешают тем, кто действует по плану, знает свою цель и опирается на продуманно размещенные силы революции». Тут я удивилась—резкий голос, сам собою вырвавшийся из моих губ, неожиданно произнес слово «революция» совсем не так, как произносила его я. Он выговаривал рубленые фразы на языке, столь чуждом моим глубочайшим убеждениям, что мне показалось, будто я отделилась от самой себя, как актеры у Брехта. Я, противница революций, играла роль умудренной революционерки, словно трагическая актриса, прекрасно воплощающая на сцене какую-нибудь Луизу Мишель, зная все время, что ее дело—творить, создавать мнимый образ, отнюдь с нею не связанный. Революция, говорила я, это не шутки. Мне ли не знать (во всяком случае, скорее знать мне, чем им, болтунам), ведь я видела своими глазами, когда вот так же училась, «величайшую из революций» (слова Энрике...). Что-то работало во мне четко, как часовой механизм, и я говорила уже о десяти днях, которые потрясли мир, «удивили человечество» и «изменили ценности» (слова Хосе Антонио). Кубинская буржуазия, говорила я, прогнила, она теряет и стиль и стыд в погоне за деньгами (слова Тересы), а смерть Батисты означает, что коллективное сознание совершило внезапный скачок (Гаспар). Однако—не забывайте, что я была в Петрограде те десять дней!—Революция не карнавал и не гулянье, а дисциплина, хладнокровие, верность своим лозунгам... И если у тех, кто передо мною, настоящее революционное сознание (Гаспар), они должны все как один ждать той минуты, когда надо будет занять свое место в борьбе. А сейчас, пока все решается... Меня перебили громкие возгласы — вошли Каликсто, Эрменехильдо и Серхио, потные, задыхающиеся, сломленные — да, именно, сломленные. «К дворцу не подойти... Улицы перекрыты... Даже танкетки там... Говорят, много