Весна священная

приютившееся вдали от спеси и бурь XVIII века... И вдруг я вспомнила: карту эту мы с Энрике купили в Париже, на улице Сен-Жак, незадолго до отъезда. «Откуда она у тебя?» — спросила я Тересу, которая как раз входила, вытирая голову полотенцем со своими инициалами. «А, Энрике подарил... Помнишь, когда я ему привезла из Мексики трактат о перспективе? Давай-ка мы с тобой закусим». Я отвечала, что есть не могу, тошнит. «А ты постарайся».— «Нет, не могу». Мне хотелось позвонить домой. Узнать, что там. Сколько же мучаться в самых ужасных догадках? «Не советую,— сказала Тереса.— Если твой телефон прослушивается, возьмут на заметку и мой. А нам обеим это ни к чему, пока у тебя все не уладилось. Завтра я сама позвоню из автомата». Она поставила на стол красную икру, черную, сладкие стебли из Бразилии, итальянский паштет. «Супу согреть? У меня есть ох tail и clam chowder \ оба фирмы Кэмпбелл». Нет, не могу. Я давлюсь, страдаю, снова плачу. Тереса ставит на стол бутылку бургундского: «Лучшее лекарство—красное вино после виски. Заснешь как убитая. А это тебе и нужно».— «Ты не уйдешь?» — «Не бойся, останусь здесь, буду тебя стеречь... Пей и ложись. Мне еще рано. Устраивайся справа. Левая сторона—моя.— Она засмеялась.— Это безопасно. Вот будь ты мужчина... А этим не занимаюсь. Как говорится, хлеб с хлебом не едят». Дубленый желудок, унаследованный от предков, и на сей раз справился с алкоголем. В девять я была пьяна, утром проснулась свежая, как ни в чем не бывало, и сразу вспомнила о беде, свалившейся на меня. Тереса спала рядом, слишком крепко, она приняла снотворное, вот и флакончик на столике. Передо мною всплыла карта, которую я видела вчера сквозь винные пары. Я посмотрела на нее. Да. Та самая, с улицы Сен-Жак. Тогда я вспомнила и бизона. Зубровку любил Энрике, ее никто здесь не знает, а этикетка была на трех бутылках, стоявших на самом виду, словно водку эту пьют у Тересы особенно часто. Такие бутылки продают только в одном магазине, и Энрике знал в каком. Повинуясь чутью, я осмотрела ящики и шкатулки. Открыла альбом с фотографиями—«New York — Rainbow Room — январь 43-го», Энрике и Тереса, обнявшись. Какой-то ресторан, судя по бутылкам, итальянский. Энрике между двумя женщинами, одна—Тереса, другую—тощую и бледную — я никогда не видела. Подпись «Мы с Анаис Нин. Февраль 43». А вот еще одна, там же, с Бунюэлем и еще с кем-то, вроде бы с Джоном 1 Суп из бычьего хвоста и суп из моллюсков (англ.). 376

Кейджем. Ведомая все тем же чутьем, я взяла с полки книгу Анаис Нин, «Winter of Artífice». Посвящение, два года назад: Гересе и Энрике, великолепным любовникам». Я толкнула дверь в другую комнату и увидела там на столе чертежи моего мужа, стопки писем, бумаг, заметок... Я стала трясти Тересу, < лишком крепко она спала. «Оставь ты меня, так тебя растак»,— < казала она, едва ворочая языком. Но я вытащила ее из титсли и буквально поволокла к столу. «Что это такое? Почему iyr письма? А чертежи? Ты можешь мне объяснить?» — Немного очнувшись, она посмотрела и сказала: «Последнее время его утомляло, что в конторе толчется народ, он не мог там работать, и потом он думал, что швейцар на него донес. Вот он и приходил ( юда, здесь тихо».— «Возможно. Ну, а фото, а книга Анаис?» Гереса молчала. «Значит, вы с ним?..» — «Ладно, отвечу — да. Только ты не убивайся, хватает у нас трагедий. Это ничего не шачиг».— «Ничего не значит, что вы с ним пятнадцать лет!..» — Как тебе сказать... Ведь это не всерьез... иногда... мы расставались, начинали снова... У меня своя жизнь... Он это прощал... Пойми ты, мы не придавали этому ни малейшего значения».— «А и только вам двоим и верила!» — «Ладно, не устраивай сцен, у меня есть своя Сара Бернар». Она посмотрела мне в лицо, с удивлением увидела, как оно застыло, и вдруг накинулась на меня; «А чего ты хочешь, когда тебя до ночи нет? Да и ночью еле живая, ничего ей не нужно! Тебе только танцы и танцы. Добро бы, плясала, как Павлова, а то — учишь других. Ты никогда не < лыхала, что женщина ты никудышная? Упражняешься, упражняешься, а дура дурой! И вообще, не мешай мне спать». Она легла на бок и попыталась сунуть голову под подушку. «Скажи мне одно: Хосе Антонио это» знал?» — «Ну, как же! — Зевок.— I (рпходил, тут с нами плавал».— Голова исчезла.— «Послушай».— * Я спать хочу». Ну, все. Я коснулась дна черной ямы. Вокруг нус тога. Схватиться не за что. Я одна, и земля меня отвергает. И в друг, родившись заново в темной ночи, я захотела жить, но как бы назад—идти обратно. От всего отрешиться. Отказаться. < пускаться от нуля, где я была сейчас, вниз, по ступенькам отрицательных чисел. Погрузиться во тьму полной безвестности. Пи к чему не стремиться; забыть, что знала. Если вокруг пустота, замкнусь в себе самой, отказавшись от всех притязаний. Тереса < пала тяжелым, неестественным сном, и я, презрев ее запрет, позвонила домой. «Никаких происшествий,— сказала Камила,— все в порядке». Хорошо. Я загляну в банк, а череэ час зайду за вещами. Пускай приготовит чемоданы, они на антресолях. «Вы 377