Весна священная

рен. Он умер. Мрачная процессия людей в белом — они входят в комнату на рассвете, говорят: «да, умер...»)... Мулатка меняет тему: «Как хорошо, что вам удалось приехать! Это ему всего нужнее — присутствие женщины. У многих жены, подруги, возлюбленные остались в фашистских странах. К тому же республиканское правительство не может раздавать пропуска направо и налево любой женщине, которой вздумается навестить бойца, ведь в нашей бригаде больше сорока тысяч человек. А вы-то как? Как вам удалось до нас добраться?» Я объясняю: испанский писатель Макс Ауб, приятель Жан-Клода, устроил все. «Прекрасно! Лучшего и желать нечего. Теперь ваш друг начнет поправляться по-настоящему. Вы наконец-то снова вместе, так я понимаю...»— «Да. Мы снова вместе...» — «Великолепно! Самый верный признак выздоровления — когда у человека появляется жажда жизни. Раненый встает утром, умывается сам, бреется, начинает искать бриолин, чтобы причесаться, надевает тщательно отглаженную рубашку, отправляется гулять по побережью; он вроде бы ищет что-то, заглядывается на каждую встречную женщину; ну, а я смотрю на него и думаю — выздоровел. Хорошо, что вы приехали!» Вот когда я ощутила всю суровую жестокость войны. Грубая правда и говорится грубыми словами. Спадают все покровы, вещи становятся на свои места. И я стою словно обнаженная перед этой женщиной; не раз исповедовались ей спасенные в последнюю минуту, вызволенные, возвращенные к жизни; я в ее глазах вещь, полезная в самом низменном плане, вне всех и всяких высоких мыслей и слов. Я больше не милосердная мать, как мне казалось совсем недавно, я просто одна из тех крикливых бродячих торговок и маркитанток, что во все времена ехали в повозках с полотняным верхом, как на офортах Калло1, следом за воинственными ландскнехтами, за королевскими копьеносцами, шагавшими по дорогам Фландрии, Пьемонта, Миланского герцогства, Неаполя, в сумятице и суете военного быта—звон оружия, пение рожка, ржание коней, биваки, огни кузниц, где перековывают лошадей, чинят латы, и снова скрипят колеса, тащится следом походная кухня да кучка музыкантов распевает непристойные песенки. Я тоже, как те женщины,— выход из положения, ведь втайне перед каждым мужчиной, как только он выздоровел, встает этот вопрос. И вот они отправляются в Кастельон-де-ла-Плана, надо «развязать» (я, 1 Калло, Жак (1592—1635) — известный французский рисовальщик и гравер, автор двух серий офортов «Бедствия войны». 6* 163

кажется, слышала это выражение от Гаспара Бланко). А Жан- Клоду повезло, я здесь, ему проще и удобнее, чем другим. Грубость факта и грубость слов возмущают меня. Война по-своему ведет счет времени, я так не могу, у меня другие часы. Но Жан-Клод—вот он, только он и существует, значит, и я буду теперь по-новому, по-военному отсчитывать время. Кстати, взгляну на часы — без четверти три. Отодвигаем раскладушку—.к чертям ханжеские больничные порядки! «Давай изголовье поднимем,— вместе крутим ручку и хохочем,— повыше, еще повыше, почти совсем вертикально, нет, надо немного ниже, а теперь слишком уж плоско, не годится, давай опять поднимем, да хватит же; еще немного, вот так...», а потом бьются наши тела, сливаются в одно, и мы плывем куда-то далеко-далеко, а когда возвращаемся — встает за окном едва заметная за линией моря ранняя прекрасная заря. И мы засыпаем, и солнечные лучи затопляют комнату. (У сестры-мулатки хватило такта не являться в то утро мерить Жан-Клоду температуру...) Разбудил нас радостный вопль Гаспара: «Пошли на пляж, черти! Уже одиннадцать! Не сидеть же целый день взаперти!» Я едва успела убежать в ванную — Гаспар ворвался в комнату, он высоко поднимал трубу; левая рука еще на перевязи, но уже без гипса. «Сняли гипс! — кричит Гаспар.— Если человечество надеялось, что я напишу «Дон-Кихота», оно здорово просчиталось. Мне с однорукими не по пути!» 14 И вот мы на маленьком пляже, битком набитом купальщиками, словно в Париже в летнее воскресенье, когда при свете солнца людям начинает казаться, будто вода в Сене не такая уж грязная. Песку мало, больше галька, на побережье Средиземного моря почти везде так. И очень мало женщин, только несколько свободных от дежурства сестер в скромных купальных костюмах; их, впрочем, считают скорее товарищами, как-то не замечают, что они женщины, соответственно и обращаются с ними, на мой взгляд, слишком уж по-свойски. Я в длинном закрытом льняном платье, оно спасает от загара, загореть хотелось бы, да приходится помнить о ночной сцене в «Жизели», о «Лебедином озере», о «Сильфиде»; довольно странно выглядела бы призрачная девушка или белый лебедь со смуглым, как у мулатки, лицом, загорелыми руками и плечами. Жан-Клод и Гаспар устроились в 164