Весна священная

тени под деревом, я бреду вдоль пляжа у самых волн. Люди разбились на группы, каждый тяготеет к своим, до фронта далеко, так что иначе и быть не может. Французы расстелили байковое одеяло и засели за карты, играют в белот, будто в каком-нибудь «Кафе де Коммерс»; итальянцы собрались в кружок, слушают с восторгом приятеля, тот распевает «Фуникули- Фуникула», «Дивная Аида», «И вот я умираю» из «Тоски», украшая арии длиннейшими и вовсе не нужными фермато; немцы играют в мяч; а вот и американцы — играют в бейсбол, в Европе эта игра не распространена, никто, кроме них, здесь ничего в ней не смыслит... У невысокой стены примостились четверо светловолосых парней, откуда они — видно сразу по лицам, разлеглись на подстилке, безмятежно читают, закрывшись книгами от солнца. Книги на русском. Авторы и названия мне незнакомы: Леонов, Всеволод Иванов («Бронепоезд»), Константин Федин, Николай Островский («Как закалялась сталь»). Меня вдруг охватывает непреодолимое любопытство. Много лет подряд я делала все возможное, чтобы не знать советской литературы. И вот она пришла ко мне, здесь, на берегу Средиземного моря. Я готова вырвать книги у них из рук, парни эти—русские, они знают язык моих дедов, странная ревность шевелится в сердце. Разбираю издали буквы, мало кто на этом пляже смог бы прочесть их, чувство такое, будто меня грабят, отнимают что-то мое, родное, мне одной принадлежащее. Впервые за долгое время хочется полистать русские книги, посмотреть, что собой представляет русская «новая литература»; мне рассказывали, что ее издают громадными тиражами, навязывают читателям,. так распорядились люди, которым поручено ведать культурой. Юные атлеты, явившиеся сюда, чтобы хоть чем-то помогать испанцам («Русских бойцов в Интернациональной бригаде нет»,— сказал мне Жан-Клод), конечно, не знают великих русских писателей нашего поколения: Андреева, Короленко, Алексея Ремизова, Бунина, удивительного завораживающего Мережковского. А если б узнали, наверняка пришли бы в растерянность. Заговорить с ними по-русски? Не стоит, ведь обязательно начнется долгий бессмысленный спор — ни время не подходит для этого, ни место. Да и какой смысл говорить им о книгах, которыми я восторгаюсь, они не смогут их прочитать, их нет в России; каждому известно—там печатают только классиков, и то не всех, да еще нудную пропагандистскую чепуху. Нет, пусть останутся со мной грандиозные образы Юлиана Отступника и Леонардо, созданные Мережковским, непорочные жития Ремизова, вселенский ужас 165

«Красного смеха» Леонида Андреева, а эти парни... что ж, пусть остаются со своей сталью, бронепоездами, воспетыми режимом, со всей его жестокостью и безобразием, липким, грязным, пахнущим салом и потом, с его бесчисленными уродливыми словами: индустрия, индустриализация, легкая промышленность, тяжелая промышленность, производство, производительность труда, нормы, трактора, машины — те самые грохочущие машины, которые Прокофьев изобразил в своем «Стальном скоке»; а Дягилев, нарушив все традиции истинного балета, заставил нас танцевать под эту музыку среди «конструктивистских» декораций, в числе которых был даже настоящий железнодорожный семафор. (К счастью, мода на «механическую» музыку, во многом обязанная итальянским футуристам, прошла: редко теперь исполняется «Пасифик 231» Онеггера, своего рода гимн паровозу, еще реже — ужасающий «Завод» Мосолова—сплошной стальной визг и рев, имевший такой успех в начале тридцатых годов.) Я вернулась под дерево, где Жан-Клод, в коротких трусах, дремал, а Гаспар наблюдал издали за игрой американцев и вспоминал великих кубинских чемпионов Марсанса и Адольфо Люка. Появился Энрике («Привет, девочка!»), принес воззвания, газеты, журналы, бог знает что еще, он прижимал все это к груди обеими руками. «Где ж твоя палка?» — спросила я. «В море бросил нынче утром. Не нужна больше.— Энрике присел на корточки, опустил на землю свою ношу.— Вот, читайте».— «Весьма кстати,— заметила я.— Мне как раз читать нечего». Энрике разложил журналы веером. «И это еще не все,— сказал Жан-Клод.— Бригада издает «Ле Волонтэр де ла либертэ», «Элор», «Аделанте ла кинсе», «Домбровский», «Коммюн де Пари», «Пасаремос», «Иль Гарибальдино», «Ауэр файт», «Эль сольдадо де ла Република», «Венсеремос», «Димитровак», «Салюд» (на обложках — солдаты со штыками наперевес, развернутые знамена, вскинутые кулаки, каски, ружья, звезды, эмблемы...). Но один журнал отличался от всех остальных не только внешним видом: стихи были набраны лесенкой, много гравюр на стали и на дереве, тоже на военные темы, чувствовалась еще и оригинальность, свой собственный стиль; журнал назывался «Эль Моно Асуль», мне он показался особенно интересным, там печатались статьи о литературе, театре, кино, а на эти темы мы с Жан-Клодом могли разговаривать и понимать друг друга, даже если не во всем сходились. Впрочем, вскоре я бросила читать «Эль Моно Асуль», схватилась за «Ора де Эспанья»; этот журнал был гораздо толще, издавал его Маноло Альтолагирре, несколько его стихотворений 166