Весна священная

бесприютностью, таким непоправимым одиночеством... А впереди ночь, долгая, долгая. Надо купить снотворное. Я шагаю, как автомат, по аллее, обсаженной пальмами, и вдруг останавливаюсь, гляжу на маленький сквер —как он похож на тот, в Баку, и тоже пальмы вокруг; по вечерам там играл военный оркестр, я была маленькая, мне очень нравилось, как музыканты, будто большие куклы, движутся, повинуясь взмаху палочки дирижера в парадном мундире. Я возвращаюсь в свой холодный номер в отеле, где на стене висит вид Сета, я помню—там кладбище моряков; и по странной ассоциации, с невероятной точностью, во всех подробностях, переживаю вдруг заново тот день в Петрограде тысяча девятьсот семнадцатого года, вскоре после нашего приезда из Баку, когда моя двоюродная сестра Капитолина рожала, можно сказать, у меня на глазах. И в тот же день я впервые в жизни увидала человека, раненного на войне,— это был Саша; и в первый раз услыхала мелодию, которая преследует меня неотвязно с той самой минуты, как мой поезд прошел тоннель Порт-Бу-Сервер, мелодия гремит в ушах, ее пели в Беникасиме мужские голоса, похожие на те, что сливались со стонами роженицы. Таблетка снотворного лежит на ночном столике, я все еще не приняла ее; я гляжу, широко раскрыв глаза, в свое прошлое, я возвращаюсь в то далекое рождество... ...Утром, не было еще девяти, начались боли. Капиталина вышла из-за стола, не кончив завтракать, легла на кровать; она извивалась, стонала; стон переходил в крик, казалось, она грозит кому-то, умоляет... и снова стонала хрипло, задыхалась, ждала, кажется, вот-вот снова начнутся муки. Обливаясь потом, она корчилась на постели, боль медленно подступала, и Капитолина знала, что сейчас опять будет кричать. «Ну что ты стоишь как дурочка,— сказала мне мать.— Настанет когда-нибудь и твой час... Ступай на кухню, вели согреть воды, да побольше. В котле, в кастрюле...» Мать послала горничную за акушеркой — она жила в соседнем доме. Явилась женщина в черном, похожая на монахиню, лицо торжественное, будто знает она какую-то главную тайну жизни. Я вслед за матерью вошла в спальню Капитолины. «Ступай в столовую, займись чем-нибудь, читай, сложи головоломку, пасьянс разложи. Рожать—дело обыкновенное, все равно что есть или спать; но смотреть неприятно, ты испугаешься». Отец разворачивал газеты, а сам все прислушивался; потом налил себе полную рюмку коньяка, выпил. «Новорожденный в доме — праздник, божье благословение»,— сказал, как бы оправдываясь. В глубине дома, в конце коридора, оклеенного желтыми 177