Весна священная

идущее в Америку, стало почти невозможно. Мы побывали в агентствах «Трансатлантик», «Кюнар-линия», «Гамбург-Америка- линия», в шумных конторах греческих судовых компаний и каждый раз с горечью убеждались, что нас заперли в заминированном доме; наконец какой-то агент помог нам получить плохонькую каюту на грузовом судне, которое в мае отплывало из Антверпена курсом на Кубу—«только на комфорт не надейтесь, ни бара, ни салона для игр на судне нет; обедать будете за офицерским столом, есть то же, что экипаж, а голландская кухня, она пресная и довольно однообразная». «Бери билеты сейчас же,— сказала Вера.— Главное — уехать ¡<ак можно скорее. На палубе, в трюме, в кочегарке — все равно...» Мы вернулись, домой, и тут она, видимо, впервые поняла по-настоящему, что происходит; лихорадка бегства охватила ее: «На меня ужас нападает, как подумаю, что еще целый месяц надо ждать. За месяц мало ли что может случиться? Ох! А вдруг отменят рейс? Что делать, господи боже мой! Что делать?» Она решила пойти в русскую церковь на улице Дарю — помолиться святой Параскеве и Казанской божьей матери; я чрезвычайно удивился, ведь я уже хорошо знал Веру, никогда ни словом не упоминала она о религии, разве что в связи с литературой, когда' рассказывала о летописях (я ничего о них раньше не знал), писанных русскими монахами об отцах православной церкви — Григории Паламасе, Серафиме Саровском; маленькие иконы, сверкавшие золотом нимбов в ее книжном шкафу, она называла «просто семейными реликвиями». Тревога, побуждавшая ее идти в церковь, охватила и меня, мне не хотелось оставаться одному дома, я решил проводить Веру в собор святого Александра Невского — его купола, напоминавшие, как говорили, московский Успенский собор, выглядели особенно экзотично на фоне сухого, суровогб зала Плейель (чудо современной архитектуры, однако с никуда не годной акустикой, а это в данном случае как раз самое главное...) в оживленном квартале, где полно кинотеатров, бильярдных и пивных. Несколько старух в черных платьях, выношенных, старомодных, стояли на коленях перед иконой богоматери в деревянном резном киоте. Я заметил, что больше всего народу молится перед иконами Федоровской Божьей матери и святого Владимира, Киевского князя, крестившего Русь, да еще каких-то святых, вовсе незначительных, на взгляд католика; над всем этим царил Христос Пантократор с раскинутыми руками; луч света падал на него через центральный купол; купол — это как бы переход от земли к небу, туда, вверх, летят 197

молитвы, осанны и облака ладана. Суетился служка, а может быть, пономарь, ухаживал за какими-то дамами с величественными манерами, в ботинках, какие носили в начале века, в траурных косынках; он называл их «графиня» и «княгиня». У небольшого алтаря святого Георгия стоял, опустив голову и осеняя себя крестом, пожилой человек, кто-то поздоровался с ним, назвал «генерал-адъютантом». Я смотрел на эти обломки низвергнутого мира, и странное ощущение их призрачности росло во мне; однако люди эти упорно цепляются за прошлое, они готовы собрать последние силы, готовы пойти за тем, кто обещает им вернуть потерянное, их титулы, их имения, им все равно, за кем идти, лишь бы спасти, закрепить, защитить, здесь, там, где угодно, ту жизнь, о которой они тоскуют; жизнь эта строилась, в сущности, на грабеже и злоупотреблениях, но, стремясь успокоить угрызения совести, намеренно искажая действительность, они создали целую философию — ее преподавали в университетах, академиях и Сорбоннах — в защиту моральных и материальных основ этой жизни (тут я вспомнил, как один мой давний знакомец говорил о «сторожевых псах»). В те дни печатали невероятные вещи—«Ривароль», «Кандид», «Же сюи парту», сообщали наивным читателям, что «Капитал» Маркса— нечто вроде учебника по подрывной деятельности, наподобие «Техники государственного переворота» Курцио Малапарте, запугивали «красной опасностью», грозящей с Востока, весьма сходной с «желтой опасностью», столь сильно тревожившей наших бабушек, которые очень уж боялись оказаться жертвами насилия со стороны всадников с раскосыми глазами, привыкших завтракать сырым мясом, пролежавшим несколько суток под седлом... Мы-то, бойцы Интернациональной бригады, кое-что знаем об этом. Мне не забыть, как оборванные, но гордые, несгибаемые шагали мы через Ле-Пертю стройной колонной, нас разбили не в открытом бою, а с помощью дипломатических ухищрений; в Женеве, в Лиге Наций, среди наивных оптимистичных фресок Хосе Марии Серта1 ловкие дельцы и болтуны хитрыми маневрами добивались капитуляции. Они погасили наш благородный порыв, который потомки когда-нибудь не без оснований будут сравнивать с крестовыми походами. Велико было наше разочарование, наша растерянность и гнев, когда мы узнали, что батальоны расформировывают, напрасно некоторые комиссары пытались что-то объяснить. Неожиданно жалкий 1 Серт, Хосе Мария (1876—1945) — испанский художник. 198