В частности, рассказывается, что в древности японцы имели собственную азбуку
Отдельное место посвящено «наукам и художествам», которым учат смолоду: это живопись, музыка, стихотворство и красноречие, «и всем сим исчисленным наукам не токмо отроков, но и девиц обучают с великим старанием. Последним служит то к особой чести, есть ли в уединении, в котором по тамошним обычаям жить должны, бывают непраздны, но при своих рукоделиях упражняются также и в вещах, к очищению вкуса и просвещению разума служащих».
Рейхель, ссылаясь на свидетельства миссионеров, особо отмечает красноречие буддийских монахов, вызывающих потоки слез у слушающих. В его книге, по-видимому, впервые в русской печатной культуре рассказано о «театральной поэзии» японцев, насчитывающей великое множество театральных сочинений, подразделяющихся на трагедии и комедии. Впервые на страницах русского издания появляются названия литературных произведений японской классики — называется антология «Факу-нин-исиу», т. е. «Хякунин иссю», включившая по одному стихотворению от «ста пиит». Приведем цитату, характеризующую японскую классическую литературу в целом: «В древние времена японцы к стихотворцам имели чрезвычайное почтение, потому что оные в молодых и старых людей вперяли хорошие мысли и самое нравоучение делали приятным и как бы оживляли. Чистота и правдивость японского языка также приписывается пиитам, и японцы думают, что от приведения в совершенство поэзии и прозаические писатели много успели и учинились способности писать обо всех родах известной в Японии учености»[106]
.Благодаря книге Рейхеля российский читатель может уточнить свое представление о японской письменности от данного в первых космографиях («Азбука у них никакого нет») до: «Японцы, так же как и китайцы, пишут столбиками сверху вниз и правой руки к левой…Они любят чистое и хорошее письмо, почему и приобучают к этому детей своих с великим старанием, дабы оные с малых лет привыкли писать не только читко, но и скоро. <…> Оба народа [японский и китайский] печатают резными досками, а не так, как европейцы, движимыми буквами. Японские доски вырезаны чище, чернила и бумага их лучше, да и вся связь в буквах искуснее и приятнее китайской. Такое различие признают знатоки и в живописи обоих народов».
Всю эту обширную по объему и аналитическую по характеру книгу И. Рейхеля было бы трудно здесь пересказать и оценить по достоинству, в ней приведены подробные сведения о географии Японии, административном делении — древнем и современном автору, родниках, минеральных ключах и источниках («наилучшую выгоду от которых имеют жрецы японских идолов»), основных производствах и ремеслах, нравах и обычаях, рассуждения историософского и сравнительно-исторического характера и многое другое.
В заключительной части книги Рейхель, в частности, пишет: «Наилучшие описатели путешествий почитают японцев за таких людей, которые перед всеми асийскими народами к наукам и художествам имеют преимущественную природную способность». Но и отдавая должное достоинствам японцев, Рейхель не сомневается в том, что до прихода европейцев японцы были «погружены в невежество».
Далее хронологически следует ряд интересных источников, из которых назовем прежде всего объемную переводную книгу 1784 г. «О состоянии Асии и новейших пременах Китая, Японии, Персии и Мунгалии в последнее время»[107]
. Здесь также имеется древняя японская история, затем описываются эпизоды, связанные с христианскими миссионерами, — торжество их дела в Японии, а затем изгнание и гонения — и все самым подробным и пространным образом. Автором книги называется «аббат Милот».В заключении этой книги, как и предыдущей, также повествуется о «преимуществах нынешней Европы перед Азиею». Более того, утверждается, что составление и чтение «асиатической истории» может служить только как средство упражнения в науках, а в принципе она (история Азии) не нужна, поскольку «европейская вмещает в себе все роды наставления, почему и можно не знать без сожаления того, что до нас не много касается»[108]
. Однако невольно возникает чувство, что этот европо- и христианоцентризм во второй половине XVIII в. имел довольно широкие рамки, куда могло вместиться много постороннего.